Мы говорим о какой-то ерунде, сидя за одним из дальних столиков в углу кнайпы, неубранным после предыдущих посетителей. Столешница липкая от разлитого, диван засаленный, и не менее отвратное зрелище представляет собой пьяный мой собеседник. Он шутит — вульгарно и грубо, я смеюсь развязно, под стать его шуткам. Он гасит окурок о диван, и без того прожженный сигаретами и затасканный, и лезет ко мне с явно читающимися в движениях намерениями. Руки его все упрямее, а слова все более неразборчивы. Дым заменил здесь воздух, отравленный грязью этого места. Диван, на котором мы сидим, пропустил через себя тонны дряни, от него разит потом и прочей органикой. Но я не ухожу — хочу перепачкаться до основания, до скелета, чтоб потом стереть с себя грязь вместе с кожей и стать обновленной, чтоб кожа выросла на месте содранной — новая, нежная.
От парня с упрямыми руками несет выпивкой и сигаретами, его пьяное дыхание обжигает мне шею. Позволяю ему все — это так грязно и мерзко, что приносит какое-то непонятное облегчение. Словно оправдание самой себе, чтоб затем содрать с себя кожу. Он мажет меня мерзкими пальцами, этой потной похотью. Берет у лица прядку волос и трет ею о свою щеку, и даже кажется ловит от этого какой-то одному ему понятный кайф. Музыка орет, дым становится все гуще. Едва различимые в пьяном тумане официантки убирают с нашего столика пустую посуду и приносят новую порцию выпивки. Он хватает стакан и жадно выпивает половину, мне же противно от одного его вида и этого места. Жуткое пойло в стакане отдает общественным сортиром.
Идем по сценарию дальше. Песня все играет в голове, музыка кнайпы не забивает ее.
Ot, dla rozrywki mnie bijał masami,
A ja szeptałam wtedy ciche słowa te...
Руки настойчиво шарят по мне, я не отстраняюсь и не спешу убрать их с себя. Только попробуй проделать то, что по сюжету песни — и тебе несдобровать. Но ты не знаешь сценария, и в этом твое спасение на сегодня. Ты — всего лишь ходячий животный инстинкт, пьяный к тому же. Ты лапаешь меня с перспективой на продолжение в более интимном плане. Понимаю головой — это неправильно, так быть не должно, все не так, не так, это грязно и ни капли не приносит радости, потом будет от самой себя воротить. Пустота внутри разрастается — там, где должно быть наслаждение. Огромная дыра в животе. И темнота. Я хочу нырнуть поглубже в грязь и вывернуть себя наизнанку утром.
Katuj!
Tratuj!
Japrzebaczę wszystko ci jak bratu...
Та, которая в песне — она кайфовала от каждого нанесенного ей удара, от каждой порции боли, причиненной ее любовником. А я не потерплю над собой насилие, ни физическое, ни моральное. Я понятия не имею, чем эта песня так зацепила меня, героиня ее противоречит всем моим принципам и взглядам, она моя полная противоположность, эта девочка со склонностью к садомазохизму. Она шатается по злачным местам и находит там себе любовников, которые потом измываются над ней и бьют всеми подручными средствами, а она позволяет им это и искренне рыдает, когда очередного из них уводят доблестные стражи порядка. Она проливает слезы над его фотографией и считает синяки на теле, вспоминая его издевательства с едва ли не отчаянием, и жаждет их повторения. Я же — совсем не она, домашняя девочка, и сегодняшняя моя вылазка в кнайпу — исключение, достойное того, чтобы быть запечатленным в летописи моей жизни. Я — неприкосновенна, на любое насилие я отвечаю тем же, и никому не позволю причинить себе боль. Хотя нет — стокгольмский синдром считается? Если да, тогда все со мной ясно.
Męcz mnie!
Dręcz mnie
Ręcznie!
Smagaj, poniewieraj, steraj, truj!
Пошло перечисление всяческих истязаний. Вокруг меня темнота. Не та обсидиановая тьма, то несравненно прекрасное, что в красоте своей тягаться может разве что с галактиками и безднами в космических глазах, каких больше нет, и то проиграет. А то, в чем я барахтаюсь сегодня ночью — вязкая, тягучая, густая нефть. Нырок в дерьмо нашей жизни, кнайпа с паленой выпивкой и ее посетителями, охочими до необременительного секса на один раз.
Ech, butem,
Knutem,
Znęcaj się nad ciałem mem zepsutem!
Ныряю, тянет вниз, затягивает, нефть проникает в поры и забивает их напрочь. Из последних сил — голову наверх, втянуть воздух в склеившиеся легкие, и уйти на дно, увязнуть в трясине.
Руки бесцеремонно шарят по моей спине, обмазывают вязкой грязью. Нефть сгущается все сильнее и отдает гнилью. Гнилое болото — кнайпа, гнилое мое тело, насквозь, сроднившееся с ролью той еще пробляди. Измывайся над ним сколько душе угодно, швыряй в него ботинками и стегай кнутом. Все прощу тебе, как брату.