Я называю адрес. Водитель раздумывает какое-то время, что-то прикидывает у себя в уме, даже беззвучно шевелит губами, очевидно, выстраивая в голове маршрут.
— Поехали, — говорит наконец. Маршрут построен внутренним навигатором.
С души у меня сваливается камень. Запрыгиваю в машину, захлопываю дверь, не спросив о стоимости поездки. Совсем скоро я буду там, где меня ждут как единственное спасение. А это сейчас самое главное.
Мой ритуал завершен.
Мой ритуал очищения через грязь, мой последний шаг, возвращающий меня в точку исходного отправления. Смело гляжу в глаза той, что ждет меня у границы прошлого и настоящего, по-прежнему ждет после стольких лет бегства от самой себя. Смотрю на нее, не таясь более. Мы с ней снова — одно лицо, и годы не властны, они лишь стерли все изменения, что привносила я в облик ее изначальный. Я больше не прячусь под масками. Ночь и тьма — не одно и то же. Тьма — мой союзник. Она снова спасает, ибо она — во мне, внутри, а не извне.
02. Данте
– Как ты?
Он стоит передо мной на пороге, весь напряжен и зажат – то сразу бросается в глаза, даже если принимать во внимание его обычную сдержанность, которая вкупе с истинно арийской внешностью превращает его в живое воплощение офицера СС. Бросаю на него быстрый взгляд, скользнув по руке его чуть выше запястья – там татуировкой рыжей бабочки осталось наше счастливое лето. Моя бабочка, точно такая же, трепещет сейчас крыльями в рукаве куртки.
– А по мне не видно?
Качаю головой – мне ответить на это нечего. Движения его скованны, голос ломкий от едва сдерживаемых чувств, но – ничего ужасного, все кошмарные звонки его чуть ли не с подоконника раскрытого окна остались в прошлом. Сейчас – только истерика, которая рвется наружу, и обязательно вырвется, раз я уже здесь, своеобразный катализатор взрыва и сапер по совместительству. Я делаю шаг внутрь, в квартиру, обхватываю его голову, притягиваю к себе, он поддается, наклоняется к моему плечу. Сама себе все напридумывала. Опасения рассеиваются и ядовитым дымом расползаются по полу.
– Я здесь, все хорошо.
Вдыхаю запах его виска – все терпимо в этот раз, бывало и много хуже. Вслух ему этого не говорю, все равно не поверит – он не различает степени своего отчаяния, а мне это заметно. Я видела его на пределе эмоций, видела в самые опасные моменты, когда от жизни до смерти было всего ничего. Время все сглаживает, хоть он этого и не замечает. Цвета бледнеют, я вижу. Время стирает все, сотрет и это. Другой вопрос, сколько его для того потребуется. Двенадцать лет прошло уже, а сколько еще предстоит провести нам в отчаянии, никто не сможет ответить. И я смертельно устала – устала от своего бессилия как-то еще помочь ему, кроме как всего лишь быть рядом.
Но сегодня все очень и очень легко, если подобные слова вообще применимы в нашем случае. Сказать же вслух об этом – все равно что пройтись наждаком по оголенным его нервам. Он мне в жизни не поверит, и я понимаю его – довольно трудно назвать нормальным и легким состояние, когда тебе хочется выйти в окно. Вот потому я и здесь – чтобы не допустить одной только возможности подобной прогулки.
Запах его виска – густо-синий.
Он – тот, кого в прошлом порой я ненавидела больше всех на свете. Все детство провели с ним в молчаливой вражде и скрытой зависти, не решаясь признаться в этом друг другу. Глажу его по голове, тише-тише, мой милый. Он стоит, замерев, все тело напряжено, наклонился ко мне, хотя и явно неудобно стоять ему в такой неловкой позе. Мои каблуки нашу разницу в росте не покрывают.
Он – один из тех, на кого разделен мой мир. Мир – надвое, и одна из половин – его. Он как никто другой дорог мне в этом мире, с самой ранней юности и до конца времен, что нам отмерены на земле.
Вот так, обнявшись, мелкими шагами и проходим вглубь коридора. Я отпускаю его, чтобы раздеться и снять обувь, а он отходит назад и стоит в стороне, подперев плечом дверной косяк. Снимаю куртку, рассеянно вешаю на крючок, не глядя. Каждый сантиметр его квартиры знаком мне настолько, что в любой момент я могу детально воспроизвести какой угодно ее закуток – и потому внимание мое сейчас сосредоточено на ином. На том, кто стоит чуть поодаль.
Смотрю на него – футболка с короткими рукавами, и руки пустые, без обычных его плетеных браслетов и кожаных шнурков, несколько раз обмотанных вокруг запястий. Мало кто видел руки его, как есть, и только рядом со мной он не прячет их – но осознание своей исключительности для меня слишком болезненно, потому как завязана она на крови и ужасе. Все его шрамы сейчас напоказ – напоминания о его неоднократных попытках суицида, обычно спрятанные для посторонних глаз рукавами одежды или украшениями, коих всегда неизменно много, чтобы наверняка скрыть все порезы. Ярко-рыжим пятном татуировки – лето и счастье, а чуть ниже ее – боль, что теперь навечно с нами, одна нам на двоих. Его порезанные запястья, которые я перевязывала ему в одну из страшных ночей – почти такую же, как сегодня. Он дал мне слово, что больше не попытается что-либо сделать с собой, но слово он свое нарушил – хотя шрамов на руках его и не прибавилось, открытые окна верхних этажей никто не отменял.