Руки, которые с головой выдают его состояние – сейчас они холодные и дрожат. Чувственные руки музыканта, которые он так бережет – пальцы их словно дергают невидимые струны гитары.
– Что это на тебе? – вдруг спрашивает, оглядев с ног до головы.
Вопрос его вводит меня в ступор. Не сразу соображаю, какого ответа он от меня ждет, и что сказать на это.
– Где? – смотрю на него, сбитая с толку.
– Куртка такая. И лицо.
Только после этих слов я понимаю, наконец, о чем он. Куртка из вызывающе дешевой клеенки, лаковая ярко-красная, вместо моего обычного черного клифта. И макияж, про который я успела позабыть в вихре нахлынувших чувств, небрежный и нарочно будто смазанный: темная помада и густые тени, наверняка уже потекшая тушь.
– А, это… так, не обращай внимания. Или напрягает?
– Да нет, – пожимает плечами. – Я ко всякому уж привык.
– Спасибо, – добавляет тихо после секундного молчания.
Я не отвечаю – нечего. При чем здесь спасибо, милый мой. Ты же знаешь – с того самого лета, что случилось уже вечность назад, когда поклялись друг другу на мосту – отныне лишь вместе, печали делить на двоих. С того самого дня и до гибели мира, связанные любовью, ненавистью и памятью.
Я скидываю ботинки, босиком прохожу к нему в комнату. Он понуро плетется следом, будто это и не его квартира вовсе, будто это он у меня в гостях, и притом не по своей воле. Ссутулился и голову опустил.
– Рене… – поворачиваюсь к нему, смотрю прямо в упор.
Поднимает на меня глаза, взглядом будто спрашивает – ну, чего там еще придумаешь нового мне в утешение? Его цвета – сплошь раздражение и нервы. Глаза блестят, покрасневшие от слез. Едкие слова – не сказаны, светят через горло его ядовитым светом, но от этого они еще более оглушительны.
– Ты ничего сегодня, молодцом.
– Ко всему привыкаешь, – отзывается невыразительно.
Как бы безразлично и тускло, но это все обман. Или же – специально так тускло, чтобы меня побольнее уколоть.
– Иногда ты просто невыносим. С этим твоим молчанием.
Молчит, усмехается саркастически.
– Психологическое давление, вот что это такое. Притом скрытое, а это нечестно.
– Так уж и скрытое. От тебя, я гляжу, все же не утаилось, – колкий тон в его голосе снова звучит в открытую.
– Ты напрашиваешься? Уже совсем немного осталось. Осторожнее, милый.
Все это, словно в шутку. И чтобы его хоть немного отвлечь. Это как будто работает первые минуты. Рене изображает на лице подобие улыбки, но выглядит она нестерпимо жалко.
Потом – его прорвавшаяся, наконец, истерика. Снова все по кругу, зациклено и нескончаемо. Призраки прошлого идут след в след и не отпускают, чуть только ослабят хватку, дадут передохнуть – все обман, уловка, чтобы спустя время схватить еще крепче. Ничего я не могу тут поделать, только он один способен с ними справиться. Хотела бы спасти его, но я и себя-то порой не могу вытащить из болота, где уж там мне до спасения других. Я здесь, рядом – вот и все, на что я способна. Сделала бы очень многое для него, но ничего изменить не в силах. Хотела бы отмотать время назад, но бег его – вперед и только. То, что должно случиться, случится непременно – но справедливо ли все, с чем нам приходится жить после?
Сколько раз он признавался мне в такие минуты, что хочет умереть, что лучше прекратить все быстро, одним махом, чем каждый раз снова и снова переживать то лето, возвращаться в тот день, в тот миг и вновь пропускать его через себя. Сколько всего уже переговорено, сколько слов и боли выплеснуто – хотелось бы верить, что не напрасно. Сегодня эти слова не сказаны – то ли растеряли весь свой смысл от бесконечного их повторения, то ли жизнь все же обрела хоть какую-то ценность. Он застрял на своем круге ада. Я не могу вытащить его оттуда, потому что я тоже застряла – на своем, личном. Бесконечная зацикленная карусель. Рене – на седьмом. Я – на девятом.