— Что же ясно-то?
— Предстоящее потрясение царств земных. Воспоследовать должны величайшие перемены в науке, в общежитии, в понятиях и нравах.
— А потом?
— Потом все станет опять на место.
Его Величеству при посещении Императорской Академии Художеств угодно было приобрести картину классного художника Епафродита Егорова «Прощание Гектора с Андромахой».
— Это Пушкин-то невольник чести? Похоже. Жалкий раб великосветских предрассудков, невольник этой самой, якобы оклеветавшей его, молвы. Да разве настоящий поэт клеветы побоится? Никакой клеветы и нет: были анонимные пасквили, место которым в помойной яме.
Хорош поэт: взбесился от булавочных уколов. Сам оскорблял людей направо и налево, а тут дурацкого пасквиля не снес.
Ни прежде, ни после, ни один, ни в компании Пушкин против светских мнений не восставал. И липнул к бомонду всю жизнь, точно муха к меду.
Да кто его гнал, помилуйте? Ни один поэт не получал такого общего признания.
Вот уж подлинно: зачем? И кто, кроме беса, мог толкнуть Пушкина в этот мелкий искусственный мирок? А ведь он был человек обеспеченный, молодой, здоровый. Мог поселиться у себя в деревне и творить на досуге; конечно, и за границу бы его отпустили. Жена мешает? оставь ее, оставь все на свете; беги с котомкой куда глаза глядят. А уж в конце прямая ахинея:
Что за потомки подлецов, какие палачи? Ведь русский Государь самодержавен: у трона его не стоит никто. Тогда выходит, что поэта погубил царь. Вам смешно, и я смеюсь; да что говорить: такой подлой глупости даже во сне не придумаешь.
Всемилостивейший Государь! У меня нет слов сказать, что я чувствую. Вы для меня ангел-хранитель, посланник Божий. Да наградит Вас Господь! Принимая на коленях Ваши благодеяния, осмеливаюсь просить еще об одном: благоволите назначить опеку мне, бедной вдове, и сиротам моим, детям несчастного Пушкина.
Вчерашний день был я у князя Одоевского на званом обеде.
Кроме меня, молодого музыканта Гентцельта, графа Виельгорского, графа Ламберта и барона Корфа обедали: знаменитый поэт Жуковский, командир Финляндского полка Офросимов и генерал Перовский, военный губернатор в Оренбурге; всего с хозяином девять человек.
— Я следую примеру Иммануила Канта, — сказал князь, приглашая нас к столу, — кенигсбергский мудрец утверждает, что количество сотрапезников не должно спускаться ниже числа граций и превышать число муз.
Просторная столовая окнами в сад. Обед сервирован обдуманно, изящно и просто. На столе большая ваза с цветами и тарелки с фруктами; гости размещаются попарно; перед каждой парой солонка, бутылка лафита, графин с водой, перечница и корзинка с хлебом.
После супа из протертого зеленого гороха и индейки с трюфелями Перовский сказал:
— Никак не могу представиться Государю. Живу здесь неделю, а толку нет.
— Почему? — спросил Виельгорский.
— Да просто по интригам военного министра. Это его штучки.
Тут подали восхитительный паштет из кинелей с петушьими гребешками, шампиньонами и раковыми шейками.
— По собственному рецепту, — скромно заметил хозяин. Все выразили одобрение. Между тем вино начинало развязывать языки; разговор неизбежно коснулся дуэли и смерти Пушкина.
— Почему Государь приказал письмо свое привезти обратно: ведь Пушкину так хотелось иметь его? — спросил барон Корф.
— Разумеется, из скромности. По той же самой причине Государь не позволил печатать стихи «К друзьям».
Жуковский не кончил, занявшись лещом в матлоте. После артишоков он сказал:
— Пушкин виноват перед царем: дал слово не драться, а сам затеял дуэль. С какой стороны ни взглянешь, для Пушкина нет оправданий. Скольких он сделал несчастными, начиная с собственной семьи. На честь вдовы упала незаслуженная тень; дети остаются без отца; нельзя не пожалеть противника: