— Не стоит расстраиваться из-за пустяков, — сказал он, не поворачиваясь, невольно глазами следя за псом.
— Я стараюсь сдерживаться, но я… я… ненавижу их. И ничего не могу с собой поделать. При одном их виде я тут же вспоминаю… вспоминаю…
Томпсон заерзал на траве, чувствуя страшную неловкость. Если бы можно было уйти! Но мисс Линд прониклась к нему внезапным доверием: в такие минуты люди делятся с посторонним всеми своими бедами и страхами. И она рассказала ему про то, что искалечило, осквернило ее жизнь.
Это случилось в дни чрезвычайного положения. Она жила тогда в Мугуге, в старом бунгало, утонувшем в густом кустарнике по самую крышу. Она любила этот дом, приют спокойствия и уединения. Несколько раз районный комиссар предлагал ей ради ее же безопасности переехать в Гитхиму или в Найроби, но она и слышать об этом не хотела: россказни о женщинах, убитых на пустынных фермах, не пугали ее. Совесть ее была чиста. Она приехала в Кению работать, а не заниматься политиканством. Она полюбила эту страну, ее чудесные ландшафты и климат и решила навсегда остаться здесь. И она никому не причиняла вреда. Ну верно, она частенько бранила своего боя, но зато она же делала ему подарки, покупала одежду, выстроила для него кирпичный домик позади бунгало и никогда не перегружала работой. Бой, хлипкий кикуйю родом из Рунгея, в армии, кажется, был поваром, но после войны долгое время слонялся без работы, пока не попал к ней. У нее был пес, который очень привязался к бою. Мисс Линд прямо-таки трогала их дружба.
И вот однажды темной ночью бой постучал в дверь в попросил скорее отворить. Она открыла, и на нее накинулись двое. Они поволокли ее в гостиную. И он шел за ними. Ее взгляд молил о помощи, но он только скалил зубы. Она думала, что они убьют ее, и, оправившись от первого испуга, примирилась со смертью. Но все было гораздо хуже… Говорят, что в таких случаях женщины либо отчаянно сопротивляются, либо теряют сознание. Но ей было отказано в этом благе. Она оцепенела от ужаса, но не лишилась чувств и запомнила все, что произошло, до мельчайших подробностей…
Спустя некоторое время тех двоих арестовали и повесили, но боя так и не нашли. Ей пришлось купить и натаскивать новую собаку, взамен прежней, которую слуга отравил в ту ночь. До сих пор ей чудится тяжелый запах распаленного мужского тела, безумные, дикие глаза. Нет, никогда она не забудет этого, до самой смерти.
Томпсон с трудом скрывал отвращение, которое внушал ему звук ее голоса, ее вид, самое ее присутствие. Они разошлись в разные стороны, точно стыдясь этого приступа откровенности. Внезапно им овладел страх, он злился на себя, наваждение какое-то! В памяти всплыли глаза собаки, выхваченные из тьмы автомобильными фарами. Куда она все-таки делась? Ну а если бы дог мисс Линд разорвал Каранджу в клочья, что тогда? Какую свирепую злость прочел он в глазах африканцев… И эта зловещая тишина… Как тогда в Рире… Заключенные молча сидели на земле, отказавшись от воды и пищи… Твердые как сталь. И глаза, повсюду глаза… Бессонные ночи, неотвязная мысль — как сломить их упрямство? В ночной тьме он видел их глаза… Такие же глаза были у африканцев, столпившихся у библиотеки.
В должности районного комиссара Джон Томпсон служил во многих провинциях Кении. Он был трудолюбив, его ценили за умение обращаться с африканцами. Перед ним открывалась блистательная карьера колониального чиновника. В первый же год чрезвычайного положения он получил назначение в концлагерь. Ему предстояло превращать бандитов мау-мау в лояльных подданных британской короны. И вот Рира стал его трагедией, его злым роком. Заключенные объявили голодовку в ответ их избили — так, вполсилы, но одиннадцать человек отдали богу душу. Каким-то образом этот факт попал в газеты. Томпсон был старшим офицером лагерной охраны, и его имя замелькало в мировой печати, его склоняли на все лады в палате общин. В один день он стал знаменит. Для расследования инцидента была создана комиссия, а его поспешно уволили с колониальной службы, которую он так любил, и пристроили на гитхимской станции. Томпсон до сих пор не оправился от удара. Вспоминая о Рире, он всякий раз заново испытывал тяжкое унижение.
И сегодня в глазах африканцев он точно читал свой приговор. Случись что-нибудь с Каранджей — и снова комиссия, с той только разницей, что теперь в стране черное правительство.
Нет, сегодня нечего и думать о делах. Завтра он все закончит. Закрывая окно, он вновь вспомнил давешнее и содрогнулся. В конце коридора его ждал Каранджа. Что ему надо? Что ему надо?