Он набрасывался на работу, чтобы отвлечься от мрачных дум. Мастерил скамейки для всей деревни, чинил посудные полки, вставлял оконные рамы, навешивал двери. Не гнушался и мелочами. Ему несли колченогие стулья с просьбой приделать недостающую ножку, платили за ремонт когда и сколько придется, и Гиконьо жаловался матери, что придется помирать ему бедняком.
— Да будет тебе, — любовно журила его Вангари. — Ведь у них самих ни гроша за душой.
Как-то вечером, управившись с заказом — весь день мастерил мебель для соседей-молодоженов, обещали заплатить в конце месяца, — Гиконьо взялся за гитару. У него была хорошая гитара, хоть и не новая. Индийский торговец взял за нее кучу денег…
Он мягко перебирал струны и напевал вполголоса, подбирая недавно услышанную мелодию. Усталость исчезла. Садилось солнце, и длинные тени от домов и деревьев росли вширь и сливались.
За спиной у него зашелестела стружка. Гиконьо вздрогнул. Обернувшись, он увидел Мумби.
— Что же ты перестал играть? — улыбнулась она.
— Какая тебе радость слушать, как я уродую песню?
— Уж не поэтому ли ты вечно молчишь? — Глаза ее плутовато блестели.
— А разве я молчу?
— Тебе лучше знать. Пой, я заслушалась, так у тебя хорошо получается.
— Ты бы других послушала. Жаль, ты не бываешь по воскресеньям на танцах…
— Не бываю, а хорошего певца от плохого могу отличить. Не все такие гордецы, как ты. Каранджа ходит к нам, играет и поет для меня одной. Он играет, а я вяжу. Каранджа — замечательный гитарист!
— Верно, гитарист он хороший, — буркнул Гиконьо.
Мумби заметила, как он при этом тяжело вздохнул.
Она посерьезнела.
— Нет, правда. И ты прекрасно играешь. А главное — от души, для себя! — воскликнула она с неподдельной искренностью, и у Гиконьо отлегло от сердца.
— Хочешь, и я как-нибудь зайду?
— Ты сейчас сыграй, — попросила она ласково и настойчиво.
Гиконьо растерялся.
— Что ж, подпевай. Мне нравится твой голос, — сказал он, снова берясь за гитару.
Он боялся, что она увидит, как у него дрожат руки. Взял несколько аккордов, стараясь успокоиться. Мумби терпеливо ждала. И тут к нему вернулась уверенность, все на свете стало нипочем. Мумби запела, и озноб пробежал у него по спине. Он вкладывал в игру всю душу. Ему казалось, что он бредет к ней в потемках, судорожно нащупывая дорогу. Пальцы бегали по струнам, и струны трепетали, как его сердце… Ему стало легко и радостно.
И голос Мумби дрожал от страсти, вторя трепету струн. Она по-новому видела небо, землю, мастерскую, Табаи. Ведь они созданы друг для друга. Внезапно какая-то волна подняла ее ввысь, и Мумби увидела, как она бросает вызов стихиям, изнывает от жажды и голода в пустыне, противоборствует злым духам и, наконец, приносит своему народу долгожданное избавление.
Песня кончилась. Плотная, теплая тишина опустилась на них.
— Как прекрасно и спокойно вокруг! — нарушила молчание Мумби.
— Так всегда бывает в сумерки.
— Знаешь, я вдруг вспомнила, как Руфь подбирала колосья в поле…
— Ты попадешь в рай. Всю Библию знаешь наизусть…
— Не смейся, — продолжала она, нахмурив лоб. — Как ты думаешь, останется все таким же? Я говорю о земле…
— Не знаю, Мумби. — Ему передалось ее восторженное настроение. — Есть одна песня…
— Какая? Спой.
— Наверное, ты ее слышала. Кажется, ее принес Кихика. Я запомнил только припев:.
И Мумби нарушила торжественность момента, рассмеялась.
— В чем дело?
— Ах, плотник, плотник! Выходит, ты догадался, зачем я пришла.
— Нет, откуда же! — растерянно отозвался он.
— Так ведь в песне про все сказано: и про меня и про огонь, что все сжигает. У моей панги рукоятка обгорела.
Вернулась Вангари, ходившая на реку за водой. Она обрадовалась Мумби, и девушка улыбнулась ей.