— Вся моя надежда на вас, господин начальник!
— Не извольте беспокоиться, госпожа!
Йона еще не дошла до вокзала, а Венко был уже в подвалах околийского управления; еще только тронулся поезд, увозя ее в село, а мускулистые полицаи уже наставляли ее сына на путь истинный…
Три дня и три ночи Венко не издавал ни звука. Он словно окаменел. На четвертый день, когда, «чтобы вправить мозги», ему принялись сжимать голову железными тисками, он не выдержал и страшно закричал:
— Мама-а-а-а!
Начальник полиции, присутствовавший на допросе, сделал палачам знак остановиться. Он сказал Венко:
— Ты позвал мать. Она наверху, в моем кабинете. Сейчас ты увидишь ее. — И обернулся к палачам: — Умойте его, приведите в порядок и — наверх!
На этот раз Йона сидела в кресле у окна, но черной плотной шали своей не снимала. От тепла щеки ее слегка порозовели. За письменным столом сидел начальник полиции. Он откинулся на спинку стула, и аксельбанты на груди время от времени колыхались, как живые, от его спокойного и ровного дыхания. Говорил он немного в нос:
— Зараза проникла очень глубоко. Потому мы и решили прибегнуть к вашей помощи. От него требуется совсем немного: подписать декларацию, в которой говорится, что он отказывается от своих идей и обещает добровольно помогать полицейским органам. Помогите нам и вы!
Привели Венко. Он едва держался на ногах. Йона сперва его не узнала. Перед ней стоял какой-то совершенно чужой юноша, в изорванном гимназическом кителе и разодранных брюках, со вздувшимся и посиневшим лицом, окровавленными губами, выдранными волосами. Она не смогла совладать с собой и вскочила, протянув обе руки, шаль соскользнула с ее плеч. Она бы бросилась к этому «чужому» юноше, который пытался улыбнуться ей кровавым ртом, но ее остановил предупреждающий знак начальника полиции. Йона застыла на месте. Щеки ее уже не были розовыми, в тот момент они выглядели еще бледнее и прозрачнее, чем обычно. Из оцепенения ее вывел голос начальника полиции:
— Помогите нам, госпожа! Так будет лучше всего и нам, и вам, и ему. — Он перегнулся через стол (заколебались серебряные аксельбанты) и ткнул декларацию ей в руку. Брови Йоны вздрогнули, гладкая кожа бледного лба собралась складками, и она всем телом потянулась к Венко:
— Подпиши, — тихо проговорила она, — и пойдем домой. Ведь правда, господин начальник, как только он подпишет, мы сразу сможем уйти?
— Тут же, — пригладил русые усы начальник полиции.
— Слыхал? — повысила тон Йона.
— Мама, — распухшие губы Венко открывались с большим трудом, и слова, с них слетавшие, звучали неясно, — разве ты согласна, чтобы за наше с тобой счас… другие умирали… другие матери плакали?..
Слова Венко рассердили ее. Она отпрянула, выпалив:
— Согласна! Своя рубашка ближе к телу!
— Мама! — Венко повис на руках палачей, стоявших по обе стороны от него.
— Подписывай и пошли, поезд дожидаться не будет. — Йона схватила со стола какую-то ручку и сунула в его переломанные пальцы.
— Нет! — выкрикнул Венко и потерял сознание.
— Вот видите, госпожа… Дай бог, чтобы, когда вы придете в следующий раз, нам было, чем вас обрадовать, — начальник полиции протянул на прощанье руку…
Наутро в глубоком снегу у ворот соседи нашли доброго, кроткого учителя. Его мягкие седоватые усы заледенели. Окоченевшая рука все еще что-то сжимала. Когда пальцы удалось разнять, на землю упал листок бумаги. Его подняли. Это была срочная телеграмма. Кто-то лаконично сообщал:
«Ваш сын переведен в больницу для душевнобольных».
Село примолкло, затаилось, оцепенело — как дремучий лес в ожидании бури, которая может налететь в любой момент.
В тот день Йона Мержанова, оделась в черное, да так и ходила до конца своих дней. В тот день она скрылась в большом двухэтажном доме и перестала выходить дальше, чем до ближайшей лавки. Постепенно ее имя поблекло в сознании людей. Йона Мержанова исчезла, но еще долгие, долгие годы существовала на свете Кукушка.
Впервые село ополчилось на Кукушку в дни, когда проходили заседания Народного суда. Все требовали, настаивали, просили, чтобы ее задержали и судили как предательницу. Но окружной комитет не дал согласия. Сказали, что она и так наказана больше, чем достаточно.
В следующий раз село вспомнило о ней прошлой весной. Когда она умерла. Соседи заметили, что в окне днем горит свет, и решили посмотреть, что происходит в доме. Нашли ее в постели с клубком шерсти в руках — так, сидя, и заснула она вечным сном. Сообщили в общину. Там принялись ломать голову, что делать. Но прежде, чем успели до чего-либо додуматься, помещение общинного совета заполнилось сельчанами; большей частью это были женщины и молодежь. Они предлагали: Кукушку на кладбище не хоронить. На нижнем его конце, за каменной оградой, с ранней весны до поздней осени буйно росли бузина и крапива. Вот там-то и похоронить ее, — настаивали люди. Чтобы никто не видел ее могилы. Пусть вечно растет над ней бузина да крапива. Тогда подал голос Начко, председатель общинного совета.