Я уверен, что и теперь, сидя на пороге дома, обласканный лучами летнего заката, отец вспоминает маму и Ганчо — он весь унесся в далекое прошлое, растворился в его тишине. Мне не хотелось вырывать его из этой тишины, где ему было так хорошо, но делать нечего — не стоять же целую вечность на дорожке.
Я окликнул его.
Отец повернул голову, и его широкое морщинистое лицо озарилось земным светом — так у нас крестьяне называют свет, что льется с неба, когда после звонкого ливня выглянет усталое солнце. Он не двинулся с места, только удивленно воскликнул:
— А, это ты, сынок!
Хотя голова моя давно поседела и жизнь перевалила за полдень, я для него оставался «сынком».
— Как это ты надумал?
— Ездил в командировку, — ответил я, — да вот на обратном пути решил заглянуть, повидаться с тобой.
— Хорошо сделал… Ты почаще заглядывай, а то кто знает, доведется ли еще…
— Я, пожалуй, прилягу, — сказал я. — этот автобус, чтоб ему пусто было, из меня всю душу вытряс. А уж потом расскажу тебе про наше городское житье-бытье.
— Ложись в меньшей комнате, там прохладнее.
Я лег на спину, раскинув руки. Мое внимание привлек какой-то шорох наверху, надо мной. Казалось, на чердаке скребется мышь. Я прислушался. Нет, это не мышь, — это потрескивали сухие, потемневшие от времени балки. На сереющем оконном стекле выделялась светлая точка величиной с кукурузное зерно — то догорал летний день. Я уже было начал засыпать, как за дверью раздались отцовские шаги. Он вошел в комнату и, не говоря ни слова, присел на край кровати. Мне он показался сильно постаревшим. Плечи устало опущены, на лбу залегла неизбывная стариковская печаль. Отец заметил, что я смотрю на него, и, положив ладонь мне на руку, ласково шепнул:
— Поспи, милый. У вас там, в городе, не жизнь, а одна маята…
Тепло, исходившее от его грубой ладони, постепенно вливалось в мою руку. Это тепло мне знакомо еще с детства. Смерть мамы и брата меня потрясла. Я не спал ночами месяцы напролет. До самого рассвета не смыкал глаз. Отец не знал, что делать. Как-то вечером он подсел ко мне на кровать и взял меня за руку. Тепло его ладони проникло мне в самое сердце, и я успокоился. Почувствовал уверенность, что я не один на свете, что кроме мамы и брата у меня остался еще отец, и уснул. Несколько недель я так засыпал. И вот спустя три десятилетия мне пришлось испытать то же чувство. Веки мои отяжелели. Крупная фигура отца незаметно слилась с сумерками, прокравшимися в окно.
Меня разбудил петушиный крик. Отец все сидел на краю кровати, опустив плечи. Балки потрескивали, их контуры смутно темнели на потолке. Я подумал, что погода испортилась, и спросил отца:
— Что там — дождь надвигается или гроза?
— Нет, погода ясная, — сказал он.
— А отчего петухи кричат?
— Перед светом.
— Как? — я поднял голову с подушки. — Неужели я так долго спал?.. А ты чего встал в такую рань?
— Да я… вот все и сидел… возле тебя…
— Целую ночь?!
— Ты так крепко спал… Я боялся убрать руку… как бы ты не проснулся…
Казалось, страшный взрыв разворотил мою грудь, я натянул на голову одеяло и, сдерживая рыдания, простонал:
— Не умирай, отец!.. Живи!
Перевод В. Поляновой.
ОДНОСЕЛЬЧАНКА
В селе было тихо. Два дня назад прошел мелкий дождь, прибивший пыль на дороге. Людей не было видно: уже похолодало, те, кто мог работать, были в поле, а старики сидели по домам. С деревьев слетали желтые листья. Их шелест разносился далеко вокруг. При свете солнца, низко висевшего под темно-синим полотном неба, он напоминал отдаленный колокольный звон.
Не знаю, может, так казалось только мне. В село я приезжаю два — три раза в год, не больше. Повидаться с отцом, друзьями. Но в конце сентября давно не приходилось бывать. Таких дней, как этот, было много в моей жизни. Они навсегда запали мне в душу, напоминая о Селишком ручье, Осыме, Вагане, о тех местах, где я пас отцовских овец. В те времена я мог часами лежать на спине где-нибудь в поле, вслушиваясь в голоса осени, и грустить по матери и братишке, рано ушедшим из жизни. В такие часы для меня ничего не существовало на свете, кроме притихшего поля и тени деревьев. И сейчас я шел по шоссе, как зачарованный; мне казалось, что я плыву по воздуху, насыщенному золотистым светом, приглушенным звоном и запахом жухлой осенней листвы. Вот и наш старый дом, в котором я родился и вырос, два разветвившихся дерева у входа. Только я подумал, не зайти ли повидаться с теткой Йоной, которая жила в нем совсем одна, как за спиной послышались быстрые шаги. Не успел я обернуться, как мне плечо легла чья-то рука.