Откуда-то сбоку выскочил одинокий боевик, сунулся мне наперерез. Я нащупал во рту трубочку - на месте, как ни странно, хотя зубов и недостаёт. Вот этому-то бедняге я стрелку и подарил - в лицо, практически в упор.
Добежал до люка. Сзади топот, но время ещё есть, только... Я рассмеялся бы, если б не саднило так лицо. Люк-то надо открыть. А руки связаны.
А вот уже и впереди по улице боевички появились, видать, патруль. Бегут словно в замедленной съёмке - так я это вижу.
Сажусь на землю, спиной к люку, начинаю пихать пальцами тяжёлую крышку.
Топот ближе; бесшумно сверкает в воздухе лучемётный импульс. У моих ног пузырями вскипает асфальт. Спохватились.
Крышка сдвинута - ползёт, скрипя, неохотно, постепенно ускоряясь.
Не отстать...
Я так и проваливаюсь в колодец - задницей вперёд, совершенно неестественным образом сложившись пополам, задрав ноги выше головы.
Ещё успеваю подумать - если внизу никого, теперь уж точно спину сломаю...
Но - подхватили сильные руки, кто-то поддержал, кто-то потащил, и ещё я увидел Кота, уже садящего со всей дури из лучемёта по открытому проёму люка.
Все-таки Кот - человек.
***
Бегство по туннелям я почти не запомнил - только какие-то урывки; меня разобрала, наверное, уже самая настоящая истерика, я хохотал и не мог остановиться. Было дико больно, волокли меня как придётся, а я все хохотал... Помню слегка испуганный голос Каланчи - "тронулся он, что ли?" - и раздражённые интонации Кота, торопливо увещевающего: "Угомонись, Птаха, все хорошо, все кончилось, живой ты, живой, угомонись..."
***
В общем-то, падение с пятого этажа обошлось мне на удивление дёшево. Несколько сломанных рёбер, выбитое из сустава плечо, расквашенный нос и два потерянных зуба - вот, собственно, и все. Плечо местные умельцы вправили, ребра забинтовали, нос зажил сам.
Это была ерунда.
Дела банды пошли на лад - мы "застолбили" тот самый спорный квартал да плюс на радостях хапнули соседний, а с другой стороны на "северных", услышав о смерти Дракулы, навалилась ещё одна соперничающая группировка; деморализованные "северные" быстро и покорно потеснились.
Война закончилась.
Всё к лучшему.
Плохо было другое - я обнаружил, что оказывается, все-таки ожидал чего-то от своего успеха, какой-то... ну, другой реакции, что ли... Нет, не собирался я делаться героем... И все же... Нового витка неприятия, будто вернулся зачумлённым - не ожидал.
Объяснялось всё, наверное, просто - по их разумению, я не должен был остаться в живых, и логика тут пасовала перед иррациональным ощущением неправильности, да ещё бродили на задворках сознания ошмётки прежних подозрений.
Поначалу я был так бесхитростно, растительно счастлив, что выжил, что был готов любить на радостях всю банду скопом - наверное, потому-то и сумела обидеть, пробившись через потрескавшуюся защитную скорлупу, эта реакция отчуждения.
Да и не отношение беспокоило; скорее, то, что такие вещи меня ещё волнуют. Трудно жить в банде, если станешь ожидать от окружающих эмоций, которые тут не могут существовать в принципе.
А потом произошло событие, раз и навсегда избавившее меня от подобных переживаний.
О парламентёре, посаженном в котельную, за суетой последних дней забыли; кто-то из девчонок периодически таскал ему скромную пайку, и этим его общение с внешней средой и ограничивалось.
А потом о нем вспомнили.
И вывели на свет.
Парнишка, просидевший много суток в темноте, подслеповато щурился и лупал глазами.
По законам банды, поскольку назначенная встреча оказалась подляной, парламентёра отпускать было нельзя. Но так как расклады поменялись, Груздь предложил "северному" честный выбор: перекинуться к нам. Пожалуй, это было благородное предложение. Однако у боевика в банде осталась сестрёнка-заложница, и он отказался.
Вот я и узнал, как казнят у нас.
Казнили через повешение, только вешали не на верёвке, а на скрученном и намыленном вафельном полотенце. Периодически полотенце смачивали из шланга.
Парень задыхался несколько часов.
Через какое-то время после начала казни я подошел к Коту.
- Одолжи мне лучемёт, - сказал я.
- Зачем тебе?
- Очень нужно. Одолжи, пожалуйста.
Кот посмотрел на меня печально и сожалеюще.
- Закон есть закон, Птаха, - пероговорил он тихо. - Даже такой.
И отвернулся.
Тогда я пошёл к Груздю.
Заговаривать первым с главарём банды мог только лейтенант, но мне сейчас было наплевать. Когда я подошёл, Груздь вопросительно поднял бровь.
- Ты ведь хотел оставить его, - сказал я. - Ты ведь знаешь, что парень ни в чем не виноват.
- Ну и? - недоуменно спросил главарь.
- Прикажи спустить его.
- И что?
- Я его зарежу, - честно признался я, - парень все равно будет мёртв. А меня можешь потом наказать, если хочешь.
Главарь поманил пальцем стоявших поблизости бойцов.
- Возьмите-ка его, - показал он на меня. - Пусть посидит пока в котельной.
Когда мне уже закрутили руки, чтобы увести, Груздь бросил:
- Постойте.
Меня повернули к нему лицом.
- Порядок в таком сообществе, как наше, может быть основан только на жёстком законе, - произнёс главарь банды. - Законе, внушающем страх. Отступи от него один раз - и всё, считай, он не существует. Тогда начнётся беспредел, и выльется он в такие жестокости, что нынешняя покажется по сравнению с ними детской шалостью.
- Мне никакая жестокость не кажется шалостью, - ответил я.
- Уведите, - кивнул Груздь.
Я просидел в котельной трое суток, но больше меня никак не наказали, и кажется, это всё же было отклонением от закона - единственным, которое я помню за время моего пребывания в банде.
8.