Не знал, что Брык был таким умельцем.
Честно говоря, сначала я думал - не стану брать заточку. Потом пригляделся, подержал в руках - и взял.
Пусть будет.
Ещё я забрал у Брыка симбионта. Не знаю, зачем. Просто не захотелось оставлять.
Выйдя из котельной, я зажмурился - так резанул по глазам яркий свет. И неуместной, нахальной гостьей просочилась в голову мысль, что поспать я наверняка уже не успею.
Прощай, Брык.
8.
Тарасу случилось плакать передо мной ещё один раз - когда кончился срок его контракта, и пришло время улетать с Варвура.
Мы опять сидели в закутке, пили "отъездную". Вернее, пил Тарас; меня в любой момент могли дёрнуть на вылет, и я ограничился символическим глотком. Механик же размазывал по лицу изобильно текущие слезы, шумно сморкался в замусоленную до неузнаваемости тряпку и вид имел раздражающе жалкий.
Смотреть мне в глаза он избегал. То и дело начинал оправдываться - ненужно и бессвязно; потом заливал собственное многословие дозой спирта - и снова плакал молча, растирая покрасневшие веки широкими пальцами в чёрточках въевшейся смазки.
Всё было сказано и обсуждено не раз и не два. Я знал уже, что на родной планете Тараса ждёт семья - жена и две дочки, в которых он души не чает. Что старшая в этом году заканчивает школу; что младшая много болеет, и врачи подозревают какую-то неясную хронику, но никак толком не определятся с диагнозом. Знал, что жена намного моложе Тараса, что ухаживал он за ней два года, увёл из-под носа у известного архитектора, взяв измором, и до сих пор пуще глаза боится её потерять.
Иными словами - я знал тысячу причин, из-за которых механик не мог продлить контракт.
Это как раз было нормально: такая ли, иная, но жизненная линия Тараса лежала за пределами штрафбата и кипящего котла Варвура. Его жизнь - это его жизнь, а пятилетний срок оставался моим приговором.
Но вот теперь, накануне отъезда, Тарас лил слезы и надирался вдрызг совершенно зверски. Ему было плохо и больно, а я ощущал себя беспомощным, как никогда.
Тягостная создалась ситуация.
Так и вышло, что когда прозвучал сигнал тревоги, я вздохнул едва ли не с облегчением. Первый раз за всё время моего пребывания на Варвуре механик не провожал меня на вылет - и первый раз не встретил по возвращении. Вот чего я не ожидал - так это ощущения одиночества, неожиданно остро резанувшего грудь при виде пустой площадки. Я и не замечал, насколько привык отогреваться душой возле Тараса. Привык к его вечному суетливому беспокойству, к его искренней радости, будто тёплыми ладошками ложащейся на измотанные диким напряжением нервы.
Тараса я нашёл в подсобке упившимся до полной отключки, но даже в бессознательном состоянии продолжающим хлюпать носом и бубнить что-то нечленораздельное; я переложил его на раскладушку и укрыл серым колючим одеялом. Всё было под рукой - в последнее время механик частенько ночевал прямо в ангаре. Тарас вскидывался ещё несколько раз, потом угрелся под одеялом, бормотание его постепенно перешло в ровный присвистывающий храп. Я посидел немного, слушая его сопение и пытаясь представить, что через недельку-другую пути этот человек окажется у себя дома, среди своих близких. Будет решать какие-то мирные, житейские проблемы, ходить с дочкой в зоопарк или на аттракционы, пить чай с женой по вечерам и узнавать о Варвуре только из выпусков видеоновостей. Представить так и не смог, тряхнул головой и отправился в казарму - отсыпаться.
Ночь выдалась на редкость спокойной - всего один вылет. Я проведал Тараса, но будить не стал, только поправил сползшее одеяло. Сам прогнал тест-программу на двух побывавших сегодня в работе леталках, зафиксировал данные - нечего ему с утра ещё и с этим возиться. Вообще-то мне, нейродрайверу, тест-программы нужны были, как корове седло; но - положено, а Тарас к своим обязанностям всегда относился серьёзно. Снова заглянул в подсобку - и пошёл досыпать; впервые за долгое время сон пришёл ко мне не сразу.
Утром мы должны были вылететь на барражирование секторов - как всегда, примерно за час до прибытия транспорта. Муторная работка: чем-то напоминает "утиную охоту", только каждый одновременно и "утка", и "охотник", и наблюдатель, а у ведущего тройки - ещё и право решения: увидев внизу что-то подозрительное, на глаз оценить степень достоверности и отдать приказ - наносить удар или нет. Для штрафника право решения совсем не благо. Дороговато можно за ошибку заплатить. А ещё это задание тяжело своей длительностью: несколько часов полёта в таком напряжении - не шутка. Часть пилотов обычно менялась посменно, но - только часть: иначе нас просто не хватало на покрытие секторов.
В мою тройку теперь кроме Ская, который считался уже почти ветераном, входил ещё Тёма - новичок из последнего пополнения. Вообще-то имя парня было Артемий, но я сразу заявил, что для боя Артемий - слишком длинно, и стал звать его Тёмой; он не возражал, он вообще посматривал на меня как-то странно, не знаю уж, что ему нарассказали. По поводу "переименования" Одноглазый бросил мне однажды: "Мой хлеб отбиваешь?" - но тут же коротким "хе, хе" дал понять, что пошутил. Тем не менее, Скаю он "имя" так и не присвоил - а ведь пора бы. Тёма уже "обкатался" в нескольких серьёзных передрягах, но продолжал трястись перед каждым вылетом, и прилагал массу усилий, чтобы в эти минуты не попасться мне на глаза. Я вспоминал себя во времена "утиной охоты" - и всякий раз ненароком отворачивался, позволяя парню прошмыгнуть в леталку незамеченным.
Я договорился с капитаном, чтобы для Тёмы выделили подмену на вторую половину барражирования, и уже лез в бифлай, когда увидел бегущего по полю Тараса. Немного раньше я пытался потормошить его, но механик, не просыпаясь, застонал так жалобно, что я оставил эту затею - предупредил только технарей в ангаре, чтобы не дали проспать транспорт. Пусть встанет после того, как я улечу; так даже лучше.