Я знал, о каких парнях речь. Месяца четыре назад мы утюжили для их батальона дорогу с перевала. Хвост колонны отсек обвал, и арьергард уже пришлось забирать бортами. Ничего особенного там не было, просто я снимал последних и на взлёте уходил от ракетного обстрела. Парни впечатлились. Недавно в госпиталь угодили двое из той группы; самое смешное, что они умудрились узнать меня при встрече.
Роми я сказал:
- Это они из чувства мужской солидарности тебе наплели.
Она вздохнула.
- Врешь ведь.
И добавила:
- Я боюсь за тебя, Данил. Такие прозвища так просто не дают.
Языки бы поотрывать тем парням из второго пехотного.
Нашу последнюю ночь мы провели в квартирке Роми. Не знаю, как Ро уладила вопрос с подругой - возможно, конечно, её дежурство именно в эту ночь и было просто совпадением, но скорее всего нет; впрочем, меня это не особенно волновало. Я грубо нарушил госпитальный распорядок, смотавшись на ночь; это не волновало тоже. Меня волновала Роми.
Она была сама не своя в эти последние дни. Нервная, взвинченная, почти истеричная временами - такой я её прежде не знал. И ещё - она как-то закрылась внутренне, словно отдалилась от меня заранее, не дожидаясь отъезда; словно усилием воли выдавила меня из своей души, жадно замещая это контактом телесным. Такой ненасытной, исступлённой в сексе она тоже прежде не была.
А мне... Мне хотелось так много рассказать ей и столь многое объяснить... И может быть, я и сумел бы пробить, уничтожить эту возникшую вдруг стену отчуждения - если бы верил, что я вправе это делать. Если бы мог позволить себе хоть чуть-чуть уверенности в завтрашнем дне. Если бы не боялся обмануть её этой уверенностью.
Вместо этого я постарался убедить Ро улететь с Варвура. Она отмахнулась досадливо. Вряд ли я был первым, кто советовал ей это. Возможно, было ошибкой вообще заговаривать на эту тему. Возможно, она все-таки ждала другого в глубине души. Не знаю.
Мы расстались утром, оба измотанные, не спавшие ни минуты. Оба - так мне показалось - с гложущим ощущением неудовлетворённости. Роми отправилась работать, я - оформлять какие-то бестолковые бумажки. Едва успел всё сделать - пришла леталка. За мной прислали Тёмку, и я вдруг обнаружил, что чертовски рад его видеть.
К Ро я заскочил ненадолго, перед самым отлётом. Она вздрогнула, спросила: "Всё?" Я сказал: "Леталка ждёт". Вдруг начал: "Ро, я..." - она не дала договорить, закрыла губы сначала ладонью, потом поцелуем. Провожать меня к леталке она не пошла.
Я нагло отобрал у Тёмы управление. Слияние меня всегда выручало.
11.
На базе кое-что изменилось. Появились новые лица, ушли многие из старых. Погиб Одноглазый - глупо, на поле, от взрыва неиспользованной ракеты в завалившейся на посадке леталке. Скай стал водить свою тройку. Мне в ведомые определили по старой памяти Тёму, и ещё одного совсем зелёного, чуть ли не вчера с транспорта, парнишку. Этот новичок пожелал себе позывной "Орёл". Я сначала посмеялся, а потом поразмыслил, да так его и записал. Все равно прежняя система поэтапного именования гикнулась вместе с Одноглазым. Так пусть парень порадуется - вдруг да повезёт ему с таким позывным.
Уже после этого я случайно услышал, как пацан выспрашивает у Тёмы, что за "погоняло" такое у их ведущего.
- Непростое погоняло, известное, - важно ответствовал Тёмка, подпуская туману. - Ты, парень, вот что, ты его лучше не зли, а летун он от бога, с таким ведомым ходить - считай, счастливый билет вытянул.
- Не, а почему псих? - громким шёпотом переспросил новичок.
И испуганно добавил:
- ПСНА у его, что ли?
- Не-ет, - задумчиво протянул Тёма. - Это не ПСНА, это так, по жизни.
И, спохватившись, рявкнул:
- Работай лучше, салага! Слишком много вопросов задаёшь.
Я пожал плечами и ушёл незамеченным.
Док, которому я относил какие-то бумаги из госпиталя, обрадовался мне, как родному, и тут же нагрузил тестами. Посмотрев результаты, сказал:
- Молодец. Воюй дальше.
В общем, кое-что изменилось, но в основном всё осталось по-прежнему.
Ещё на базе меня дожидались письма от матери.
Почту нам привозили с орбиталки теми же грузовиками, что и всё остальное - новобранцев и оборудование, запчасти и сами бифлаи, провизию, боеприпасы и многое другое. Обычная, бумажная почта казалась жутко устаревшей. Однако связь была дорога и не про нас; а письма ползли себе потихоньку на перекладных - иногда по три, по четыре месяца гуляли в пространстве - и приходили, как правило, сразу пачками. Если, конечно, был кто-то, кто давал себе труд писать штрафнику.
Было что-то особенное в том, чтобы взять в руки лист бумаги, которого прежде касался родной тебе человек, всматриваться в строчки, пытаясь угадать, ощутить за словами его мысли и чувства. Мать писала от руки. Это было удивительно - дома она даже записки обычно набивала на компьютере. А тут выписывала вязь букв, немного неровную - с непривычки, немного рваную - возможно, от волнения. Информации в письмах было мало. Эмоций - больше...
Я отвечал ей реже, чем она писала мне, и, наверное, намного реже, чем следовало. Тут всё валилось в кучу - и нехватка времени, и длиннющий перечень тем, затрагивать которые не разрешалось, и то, что о многом я и сам бы не написал никогда и никому, тем более - матери. Муссировать без конца тему "а живу я хорошо" я был не мастак, а откровенного разговора не получалось. Может, играло роль ещё и то, что письма мы отдавали к отправке незапечатанными, и было противно думать, кто и где запустит в твои мысли свой любопытный нос. С другой стороны, получали-то мы почту тоже распечатанной - но это её абсолютно не обесценивало.
Я разложил конверты по датам. Пять писем; самое давнее отправлено больше четырёх месяцев назад, самое свежее - почти два. Ещё как минимум столько же наверняка уже бродят где-то меж звёзд... Интересно, какая из моих немногочисленных весточек доползла по назначению. Иногда я ловил себя на трусоватенькой такой мыслишке, что если завтра гробанусь все-таки здесь, мать сначала получит официальное извещение, а потом ещё чуть не полгода будет время от времени вынимать из ящика заплутавшее письмо. Доставучий, как зубная боль, страх жил в этой мысли - о письмах, путешествующих своими неведомыми путями, когда тебя уже нет...