— Я прочту несколько стихотворений. — Известный поэт поднялся. Стихи были как стихи. Ничего особенно национального, интернационального и современного. Но после речи красавца ждали чуда, и триумфа не состоялось.
Я поглядел на Ваську. Он прирос к стулу. Руки застыли на зеленом сукне. Такого бы мне натурщика!
На сцене меж тем устроительница что-то шептала пожилому красавцу, тот в ответ хмурился, но наконец сердито сказал в микрофон:
— А этот товарищ я, сожалению, не знаком.
— Зачем дядю привел? — крикнули в зале.
— Один выступать боится?!
— Пусть Костырин читает...
— Читайте, — не выдержал председательствующий, и Васька поднялся. Тут же зааплодировали изо всех сил, но Костырин будто не слышал. Костюм на нем был новый, но сидел ужасно. Брюки на заду (мне с подоконника было видно) пузырились. Но залу не было дела до Васькиных брюк. Зал жаждал скандала, и Васька для него годился. Он стоял оскорбленный, униженный, ничего для себя не желавший, кроме того, чтобы все быстрей кончилось.
— Читайте, — повторил председательствующий, и Васька, нарочно выбрав самые короткие стихи, провыл на одном дыхе. Это было не чтение, а сплошное «вы-вы-вы!». Но всякий раз, когда Васька останавливался, зал неистово хлопал, словно это был цирковой номер.
Томка сияла. Фурор был неслыханный. Пожилой красавец пожал Костырину руку и спустился с эстрады. Вид у него был раздосадованный.
— Костырина! Костырина! — орал зал.
— Поблагодарим товарищей поэтов! — выскочила на эстраду устроительница, и все смешалось. Ваську окружили, требуя автографов. Он хоть и заматерел, но весь сжимался. Все-таки не киноактер. Но расписывался на каких-то бумажках, книжках, даже на газете. Я протиснулся к нему, и он машинально потянулся к моему альбому.
— Нет, не то. Просто здравствуй.
Но Васька слишком ошалел, чтобы меня вспомнить.
СУББОТА
Я проснулся, но считал: еще сплю. Комната была незнакомой. Окна не видел, но сообразил, что оно прорезано метра на полтора выше моего затылка. Голова была такой, что казалось: шевельнусь — и взвою от боли. Вдруг менингит?! Простыл, и пожалуйста...
Стена, до которой доставало солнце, бледно пачкалась расходящимися веером полосами. Я понял, что на окне решетка, но не испугался. Ведь это сон. Впрочем, сажать меня не за что.
На второй, не тронутой солнцем стене чернели огромные крошащиеся цифры. Сосредоточившись, я прочел: «29001» — и убедился, что сплю. Но не столько удивляли стены с отпечатком решетки и цифрами, сколько включавшийся и тут же смолкавший скрежет. Будто несмазанная бормашина работала возле моего живота.
Я закрыл глаза, но скрежет не смолк. «Может, — подумал, — у меня аппендицит, идет операция?» Но тут же различил запах свежего, только что вымытого салата. «Это, — обрадовался, — волконскоит!» И меня обдало целым букетом — кадмием, хромом, белилами, цирулеумом и еще каким-то полузнакомым, но очень приятным жженым духом то ли неведомого дерева, то ли сухой болотной травы. Так, решил, бывает, когда переходишь из одного сна в другой, а тот, новый, ближе к пробуждению, потому четче...
Я открыл глаза и снова увидел бледную решетку и цифры, нацарапанные углем. Скрежет и запахи существовали сами по себе. Им было все равно, закрываю глаза или смотрю. Я протянул руку к невидимой бормашине. Скрежет смолк, но раздался легкий стук, слабый треск, и мои ноги коснулись пола. Старая, продавленная тахта едва возвышалась над некрашеными половицами.
— Н-да. — Я потряс тяжелой головой, словно вынырнул со дна моря. Телефонный аппарат лежал на боку. Трубка валялась рядом. Я поднял ее и приложил к уху. Гудка не было. Жженый запах приятно раздражал ноздри, и я заметил застрявшую под тахтой бутылку виски «Клаб-99». Горлышко без колпачка торчало вверх, как дуло игрушечной пушки.
Я поднял бутылку и посмотрел через ее зеленое стекло. Окно под потолком действительно было зарешечено. В шагах десяти от него, чуть левее, не загораживая окна, торчал бульдозер. Я вспомнил, что сегодня суббота и два дня будет тихо. Убедившись, что бутылка полна на две трети, я успокоился.
Голова болеть не должна. И особенных глупостей я сотворить не мог.
Но смущал телефонный аппарат. Я вспомнил, что звонил вчера по автоматике, а потом дважды — Витальке, но звонил ли Васькиной жене, хоть убей, не помнил.
— Тьфу! — выругался я и воззрился на угольные цифры. Единица справа превратилась в безнадежный восклицательный знак, но вся сумма, десятикратно уменьшаясь, не стала реальней. У меня не было и сотой доли. «2900» — включало первый взнос за однокомнатную квартиру плюс взятку. — Ну их к... — послал я квартирных спекулянтов, худредов, а также свою бездомность и безденежность...