Аня даже упала в грязь на колени в тот момент, когда гроб стали опускать вниз на широких и тонких ремнях. Истерика ее не осталась незамеченной прочими присутствующими. Некоторые бросились поднимать и утешать девушку, пытаясь вытереть налипшую на черные колготы глину и растекшуюся по щекам тушь. Только Юля стояла недвижимо, по-прежнему глядя вперед в ту пустоту, за которой уже скрылся в яме блестящий дубовый ящик.
Таня с отвращением смотрела на нелепые попытки Ани обратить на себя внимание, что совсем забыла, для чего сюда пришла. Но поймав себя на этой мысли, попросила парня вернуться в машину, а сама помчалась к подруге. Она больше всех остальных сейчас нуждалась в поддержке и понимании.
Когда она подходила к подруге, прочие присутствующие уже стали потихоньку разбредаться к разным выходам из кладбища, словно муравьи, бегущие по своим делам. Она заметила, что некоторые даже бросали цветы в яму, и едва ли находила это правильным. Прежде она всего однажды была на похоронах, потому правил поведения на подобных мероприятиях не знала.
— Милая моя… — только и смогла произнести Таня, обнимая подругу, хотя за эти долгие секунды, пока шла к ней навстречу, планировала сказать гораздо больше ободряющих слов в духе «он в лучшем мире», или «теперь твой папа больше не страдает». Но не смогла. Навернувшиеся на глаза слезы, тугим воротом сковавшие горло, не позволили произнести больше ни слова. Настолько жаль ей было несчастную девушку.
— Ты пришла, — все, что смогла ответить ей Юля. А большего ей и не нужно было.
Артем, неизменно держа зонт над головой жены, прижимал к себе сына и ждал, не проронив ни слова с того момента, когда они покинули квартиру и приехали на кладбище. Ему, безусловно, было жаль старика, и того, что с ним произошло, и хоть он не питал к нему каких-либо родственных чувств и в целом особой приязни, поддерживал Юлю, потому что в первую очередь переживал о ее моральном состоянии и душевном благополучии. Большего он себе позволить не мог: человек ушел, а вместе с ним и проблемы, и ссоры, и переживания, связанные с необходимостью его постоянной опеки, так или иначе мешавшие ему наслаждаться жизнью с женой и подрастающим сынишкой. Его хладнокровное отношение ко всему этому определялось его личным ранним уходом из-под родительского крыла, а потому считал, что всем людям, достигшим зрелости, просто необходимо как можно скорее избавляться от надоедливых и вечно зудящих предков со своими поучениями и наставлениями о том, как следует жить.
Дождь все громче стучал по зонтам, заглушая все остальные звуки вокруг. А когда на общем фоне всего происходящего появилась Таня, все вообще забыли про вторую дочку умершего, которая тут же подбежала к ним, бесцеремонно растолкала подруг в стороны и повисла у сестры на шее, продолжая безутешно рыдать и сбивчиво говорить, захлебываясь слезами:
— Ты говорила мне, Юля… Вы… вы все мне говорили, а я не… прости, теперь он… Я не знала, что все так может обернуться. Это я виновата. Прости меня, прости за мою глупость.
Юля через плечо младшей сестры вперила холодный взгляд в Таню, показывая, насколько ей безразличны сейчас все эти причитания и мольбы.
Тане стало не по себе. Издали все это выглядело как в немом кино, но теперь ей почему-то стало искренне жаль девушку, ведь она, какой бы непутевой дочерью не являлась, все же тоже потеряла отца, а это не может не причинять боли. Кто-то любит своих родителей больше, кто-то меньше, но в любом случае это утрата, которую ничем не восполнить, пусть и понимание этого может прийти гораздо позднее, нежели должно было.
Она прикоснулась к плечу рыдающей на Юлиной груди девушки, но та резко одернула ее руку, попросив не трогать ее. На этом моменте даже Юля сдала позиции и, сменив на лице равнодушие и непроницаемость состраданием, то ли все же восприняв ее боль как настоящую, то ли выступив в защиту подруги, постаралась успокоить сестру:
— Анют, не надо так. Сделанного не вернуть, а ошиблись мы обе.
— Ты-то где…?
— Ань…
После этих слов девушку будто бы подменили. Она получила порцию утешения, к тому же вину, по ее мнению, возложенную на нее, только что поделили надвое, отчего, видимо, ей резко стало гораздо легче.
— А знаешь, я ведь изменюсь, я займусь собой, правда. Обещаю тебе!