После сцены отрешения, низложения — сцена отбросов, экскрементов, нечистот. Король уже не просто низложен, речь идет
39
*
не просто о лишении его атрибутов власти, но о полной инверсии его господства. Единственная сила, оставшаяся у этого короля, — это его тело, опустившееся до животного состояния, и его единственное оружие — это отбросы его тела, именно с этим оружием он набрасывается на врача. Тем самым, я полагаю, король действительно переворачивает свое господство: не только потому, что заменяет скипетр и меч нечистотами, но прежде всего потому, что воспроизводит жест с четким историческим значением. Это жест бросания в кого-либо грязи и нечистот, в котором испокон веков выражалось неповиновение властям.
Теперь существует целая традиция, согласно которой в экскрементах и нечистотах усматривают исключительно символ денег. Но вообще-то следовало бы предпринять самую серьезную политическую историю экскрементов и нечистот, политическую и вместе с тем медицинскую историю проблемы экскрементов и нечистот как таковых, без какой бы то ни было символизации: разумеется, они составляли экономическую проблему, медицинскую проблему, но также могли быть ставкой в политической борьбе, что вполне очевидно в XVII и особенно в XVIII веках. И Георг III прекрасно знал, что значит этот оскверняющий жест бросания грязи, нечистот и экскрементов в карету, в шелк и горностаевый мех королевских одежд поскольку сам становился его жертвой
Таким образом, функция господства полностью переворачивается, поскольку король повторяет повстанческий жест, свойственный даже не просто беднякам, но бедным из бедных. Крестьяне во время бунта использовали в качестве оружия свои орудия труда: палки, вилы и т. д., ремесленники — тоже, и только нищие, у которых не было ничего, подбирали прямо на улице камни и экскременты и швыряли их в господ. Именно их роль и берет на себя король в этом поединке с медицинской властью, представитель которой входит в его комнату. Обезумевшее и вывернутое наизнанку господство восстает против серой дисциплины
В этот самый момент вступает в дело молчаливый, сильный, неумолимый паж, который связывает короля, укладывает его в постель, раздевает, моет губкой и, «бросив надменный взгляд на него»,8 как сказано в тексте, выходит. Здесь мы вновь сталкиваемся со смещением элементов сцены власти, которая на сей раз
40
уже не относится к иконографическому типу коронации; перед нами, разумеется, эшафот, где разворачивается сцена казни. Но опять-таки с инверсией и смещением: если того, кто посягал на власть-господство, забрасывал ее камнями и нечистотами, убили бы, повесили и разрубили на части, то дисциплина, действующая в обличье пажа, наоборот, усмиряет короля, укладывает, раздевает и моет его, чтобы оставить его тело в чистоте и сохранности.
Вот что я хотел сказать вам об этой сцене, которая, как мне кажется, гораздо более, чем сцена освобождения Пинелем безумцев, характерна для практики, называемой мною протопси-хиатрической, то есть для практики, развивающейся в последние годы XVIII и в два-три первых десятилетия XIX века, перед тем как в 1830—1840-е годы будет возведено институциональное здание психиатрической лечебницы (для Франции можно назвать более точную дату — 1838 год, когда вступил в силу закон о принудительном лечении и организации больших психиатрических больниц).9
Эта сцена кажется мне очень важной. Прежде всего потому, что она позволяет исправить ошибку, допущенную мной в «Истории безумия». Как вы видите, психиатрической практике вовсе не предписывается никакая семейная модель; ни о каких отце и матери речи не идет, психиатрическая практика не заимствует тип отношений, характерный для структуры семьи, и не прилагает его к безумию и управлению душевнобольными. Связь с семьей возникнет в истории психиатрии но это произойдет позднее и насколько я могу судить сейчас момент прививки семейной модели к психиатрической практике следует искать в истории истерии
Кроме того, лечение, о котором Пинель — с оптимизмом, в свете последующих событий оказавшимся необоснованным, — пишет, что оно «привело к стойкому и необратимому выздоровлению»,10 осуществляется, как вы видите, без чего-либо похожего на описание, анализ, диагностику, действительное осознание того, что представляет собой болезнь короля. Элемент истины тоже, как и семейная модель, возникнет в психиатрической практике позже.
И наконец, я хотел бы подчеркнуть следующее: в описанной сцене вполне отчетливо заметна игра элементов, являющихся