цинских практик, прежде всего важнейшую медицинскую практику кпизися" ж/тать момента наступления кризиса следить за тпГ11ем и заветпением способствовать тому чтобы
болезни.
Мне кажется, что подлинная история психиатрии или, во всяком случае, история психиатрической сцены возможна лишь в том случае, если рассматривать психиатрию в этой серии сцен: сцен церемониала господства, ритуалов служения, юридических процедур, медицинских практик, — вместо того чтобы принимать в качестве отправной точки анализ институтов.*
* В подготовительной рукописи уточняется понятие сцены: «Под сценой следует понимать не театральный эпизод, а ритуал, стратегию, бой».
48
Будем яростными антиинституционалистами. Итак, в этом году я попытаюсь вскрыть микрофизику власти прежде всякого анализа институтов.
И теперь мне хотелось бы вернуться к протопсихиатриче-ской сцене, первый очерк которой я вам представил. Сцена Георга III, на мой взгляд, знаменует собой очень важный поворот, поскольку резко расходится с рядом сцен, выражавших упорядоченный и канонический способ обращения с безумием в предшествующую ей эпоху. Мне кажется, что до конца XVIII века, а отдельные примеры этого будут обнаруживаться и в начале XIX века, обращение врачей с безумием относилось к порядку стратагемы истины. Вокруг болезни, в некотором роде как продолжение болезни, как бы продлевая ее течение, выстраивали некий одновременно фиктивный и реальный мир, где безумие попадало в ловушку реальности, к которой его исподволь подталкивали. Приведу вам один пример — это случай Мейсона Кокса, опубликованный в 1804 году в Англии, а в 1806 году и во Франции, в книге под названием «Наблюдения над умопомешательством».
«Г-н ..., тридцати шести лет, меланхолического темперамента, исключительно привязанный к учению, а также склонный к приступам беспричинной грусти, проводил нередко целые ночи над книгами, соблюдая при этом крайнюю умеренность: ограничивая свои потребности водой и полностью обходясь без животной пищи. Его друзья тщетно убеждали его в том, что тем самым он вредит своему здоровью, а его экономка, упорно требовавшая, чтобы он изменил режим, привела его во время этих бдений к мысли, что она угрожает его жизни. Он дошел до уверенности в том, будто она составила план его умерщвления отравленными рубашками, действию которых он стал приписывать свои вымышленные мучения. Ничто не могло заставить его усомниться в этом ужасном подозрении. В конце концов было принято решение изобразить согласие с ним. В его присутствии, соблюдая множество формальностей, с подозрительной рубашкой провели ряд химических опытов, результат которых представили так, будто бы он подтверждает опасения. Экономку подвергли допросу, и, хотя она уверяла, что невиновна, все же удалось изобразить обратное. Было составлено фиктивное постановление о ее аресте, и на глазах больного подставные су-
4 Мишель Фуко
40
дебные исполнители его исполнили, сделав вид, что уводят экономку в тюрьму. После этого был проведен консилиум, в ходе которого собравшиеся медики настояли на применении различных противоядий, и после их приема в течение нескольких последующих недель больного наконец удалось убедить в исцелении. Тогда ему был предписан режим и образ жизни, служащие гарантией от рецидива».24
Нетрудно увидеть, как в рамках подобной истории функционирует психиатрическая практика. По сути дела речь идет о построении исходя из бредовой идеи своеобразного лабиринта, всецело сообразного самому бреду, гомогенного ошибочной идее, в который и помещается больной. Например, больной думает, будто бы его прислуга дает ему рубашки, пропитанные серой, которая проникает ему под кожу, — ну что ж, продолжим этот бред. Рубашки подвергают химической экспертизе, и она, разумеется, дает положительный результат; поскольку результат положительный, дело направляют в суд; суд получает доказательства выносит обвинительный приговор, и прислугу как будто бы заключают в тюрьму.