Затем началось нечто крайне необычное, на манер литании. Она повторила свой старый трюк. с фиксированием на мне пристального взгляда и говорила: «Вы некомпетентны, и вы знаете это. Вы не уверены в себе, и вы должны согласиться с этим».
На это я отвечала: «Это неправда. Я знаю свое дело, и вам это известно».
Теперь ясно, что можно было многое сказать по поводу моей компетентности на моем первом посту в возрасте двадцати лет, когда я несла на себе большую ответственность, будучи только что назначенной в дезорганизованный отдел; однако о моей уверенности в себе нельзя было сказать ничего, кроме того, что ее у меня было слишком много. Я была готова очертя голову броситься туда, за что не решились бы взяться сами архангелы.
Моя начальница не спорила со мной и не бранила меня. Она продолжала повторять эти два утверждения, подобно репликам литании. Я вошла в ее комнату в десять часов, а покинула ее в два. Она, должно быть, повторила эти две фразы несколько сот раз. Я вошла к ней сильной и здоровой девушкой. А вышла из нее ментальной и физической развалиной и болела целых три года.
Какой-то инстинкт предостерегал меня, что если я признаю, что я была некомпетентна и неуверенна в себе, то мои нервы рухнут, и я потом ни на что не буду пригодна. Я осознала, что этот особый маневр со стороны моей начальницы был актом мести. Почему я не последовала очевидному выходу — найти спасение в бегстве — я не знаю, но к тому времени, когда понимаешь ненормальность ситуации, ты уже более или менее в плену и не можешь сдвинуться или повернуть прочь, — так же, как птица перед змеей не может воспользоваться своими крыльями.
Постепенно все окружающее начало ощущаться как нереальное. Все, что я знала, — это то, что я должна любой ценой сохранить целостность своей души. Стоит мне согласиться с ее внушениями, и я погибла. Мы продолжали нашу литанию.
Но мои силы подходили к концу. У меня было любопытное чувство, как будто мое поле зрения сузилось. Это, по-моему, является характерным признаком истерии. Уголками глаз я могла видеть две стены тьмы, наползающие из-за моей спины одна на другую, словно стоишь спиной к экрану, который медленно стягивается на тебя. Я знала, что когда эти две темные стены встретятся, я буду сломлена.
Затем случилась любопытная вещь. Я отчетливо услышала внутренний голос, сказавший:
«Притворись, что ты сдалась, пока это не случилось на самом деле. Тогда она прекратит атаку и ты сможешь уйти». Что это был за голос, я так никогда и не узнала.
Я немедленно последовала этому совету. Заплетающимся языком я попросила у моей начальницы прощения за все, что я сделала и сделаю. Я обещала оставаться на своем посту и вести себя тихо до конца своих дней. Я помню, что встала на колени перед ней, а она самодовольно улыбалась, вполне удовлетворенная своей утренней работой.
Потом она отослала меня, и я поднялась в свою комнату и легла на кровать. Однако я не могла успокоиться, пока не написала ей письмо. Что было в этом письме, я не знаю. Как только я написала его и положила там, где она должна была найти его, я впала в помраченное состояние сознания и лежала так с полностью выключенным умом до следующего вечере. Таким образом, от двух часов одного дня до восьми часов другого дня — всего получается тридцать часов. Был холодный весенний день, на земле лежал снег. Окно, открывающееся в голове кровати, было широко распахнуто, и комната не отапливалась. Я не была укрыта, но не чувствовала ни холода, ни голода, и все телесные процессы замерли. Я не шевелилась. Сердцебиение и дыхание были очень медленными, и оставались такими несколько дней.
В таком состоянии я была найдена домоправительницей, которая привела меня в чувство посредством сильного тормошения и холодной воды. Я находилась в сумеречном состоянии и не хотела двигаться и даже есть. Меня оставили лежать в постели; моя работа была предоставлена самой себе; домоправительница время от времени заходила взглянуть на меня, но не делала никаких замечаний о моем состоянии. Начальница не показывалась.
Спустя примерно три дня моя близкая подруга, которая думала, что я уже покинула дом, узнала о моем затянувшемся пребывании там, и пришла проведать меня, — акт, требовавший некоторого мужества, так как наша общая начальница была грозным противником. Она спросила у меня, что произошло во время моей беседы с Надзирательницей, однако я ничего не смогла рассказать. Мой ум был пуст и всякое воспоминание о той беседе исчезло, как будто прошлись губкой по доске. Все, что я знала, — это то, что из глубин моего ума поднималось ужасное состояние страха и мучило меня. Страх не какой-либо вещи или личности. Это был просто страх, не имеющий объекта, но от этого не менее ужасный. Я лежала в постели со всеми физическими симптомами интенсивного страха: сухость во рту, потные ладони, бьющееся сердце и неглубокое частое дыхание. Мое сердце стучало так сильно, что в ответ на каждое биение дребезжали пустые латунные шишечки на спинке кровати. К счастью для меня, моя подруга увидела, что со мной творится что-то неладное, и дала знать моим родителям, которые и вызволили меня. У них были сильные подозрения. Надзирательница оказалась в очень неудобном положении, но никто ничего не смог доказать, так что ничего и не было сказано. Мой ум был пуст. Я была крайне запугана и истощена, и моим единственным желанием было — вырваться прочь.