о русском писателе Александре Солженицыне, я сделал в дневнике следующую запись: «Занимаясь анализом такого «хорошего парня», как Солженицын, я позволил себе отождествиться с ним и испытываю чувство вины, обнаруживая злые намерения, скрытые за возведенным им фасадом. Но когда я занимаюсь «плохим парнем», подобным Сталину, у меня нет угрызений совести, если я точно указываю каждый порок, каждый мотив, скрытый за его фасадом. И все же я с ужасом ловлю себя на том, что отождествляю себя с ним (например, у Сталина было три или четыре десятилетия полезной, продуктивной работы — сколько десятилетий отпущено мне?)».
Должен ли исследователь личности Сталина признаваться, что он настолько увлекся им, что начал говорить о «полезной, продуктивной работе»?
Я утверждаю — да, он имеет такое право; но даже это не исчерпывает ответа полностью.
Я наблюдал многочисленные признаки отождествления себя со Сталиным. Например, работая над этой книгой, я занимался организацией научной конференции в своем университете. Однажды, составляя планы заседаний конференции, я немного пофантазировал: «Я не стану руководить церемониями заседаний конференции. Вместо этого я назначу кого-нибудь другого заняться этим, а сам буду управлять действием из-за кулис, как это сделал бы Сталин. Во время выступления докладчиков я поднимусь с места и стану прохаживаться по сцене, заставляя нервничать докладчика и публику, и время от времени буду вставлять резкие замечания, как обычно делал Сталин на политических заседаниях».
Однажды летом, когда я день и ночь напролет занимался только исследованием личности Сталина, я записал в дневнике следующее: «…Я с ужасом думал о том, что мне придется пойти на вечер к Б[…] и встретиться с ее политическими единомышленниками и коллегами.
Я представлял себе встречу с ними и что я отвечу, если меня спросят, чем я сейчас занимаюсь. В одном конкретном случае в моем воображении возникла картина того, как я протягиваю руку, чтобы поздороваться с кем-то, и говорю: «Привет, я — Джо Сталин». В этот момент я не осознавал, что это была игра воображения, и минутой спустя пришел в ужас, когда понял, куда завела меня фантазия».
Тем же летом я прочел изумительные мемуары Шостаковича под названием «Свидетельство». Меня поразило то, что Сталину не нравился роман Зощенко «Перед заходом солнца» (254, 267). Как же так, подумал я, ведь мне он всегда нравился? По-видимому, в этом случае мое отождествление со Сталиным предполагает также наличие проекции.
Дело в том, что никто не возьмется за исследование личности Сталина, не пропустив через себя ее особенности. Я убежден, что даже биограф Сталина, не имеющий никакого отношения к психоанализу, отводит Сталину место в своих фантазиях. Это означает, что во многих биографах Сталина бьется слабая жилка мазохизма, — если предположить, что, подобно Такеру, они исполнены «чувства омерзения» к Сталину и все же продолжают заниматься «омерзительным» объектом своего исследования. И разве это противоречит тому, что объект их имел такие садистские наклонности? Такер говорит нам, что его друзья стали называть его «последней жертвой Сталина» (297, 26).
Или, может быть, в действительности Сталин не столь отвратителен биографам, как они хотели бы внушить это читателю. Возможно, биографов привлекает к Сталину нечто, помимо мучительной необходимости сосредоточивать свое внимание на актах чудовищного социопата. Такер говорит, что он так увлечен желанием понять Сталина, что теперь может постигнуть, каково было быть Сталиным: «Теперь, когда я вместе со Сталиным пережил события 30-х годов, пытаясь воссоздать его действия в том виде, как они формировались в его сознании, я считаю, верно или нет, что знаю его достаточно хорошо, чтобы быть в состоянии думать за него и, в этом смысле, быть Сталиным при поиске ключевых решений и проведении их в жизнь» (там же).
За этим признанием, я думаю, таится еще одно откровение, которое относится ко всем тем из нас, кто когда-либо испытывал глубокий научный интерес к Сталину: в нас живет потребность быть Сталиным, потому что через личность Сталина мы в какой-то мере познаем самих себя. (Д-р Морейтис, обращаясь на конференции к Такеру, упомянул о «Сталине в нем». См.: 300, 267.) При «воссоздании» внутренних мыслительных процессов Сталина нам приходится прибегать к собственным мыслительным процессам так же часто, как мы используем внешние, отраженные в истории факты из жизни Сталина. Мы были бы не в состоянии постичь необузданную мегаломанию Сталина, его паранойю, садизм, нарциссизм и пр., если бы не испытали этих явлений в себе — хотя и в гораздо более слабой форме, не имеющей общественно-политических последствий. Сталин напоминает нам самих себя даже тогда, когда мы приходим в ужас от его «патологических» деяний.
Позвольте привести конкретный пример. Те, кто пишут книги (и хотят, чтобы их книги читали), обладают сильным Эго. На деле более сильным, чем я предполагал, прежде чем занялся написанием книги о Сталине. Так случилось, что, когда я писал о нарциссизме и претенциозности Сталина, я тоже с волнением предвкушал публикацию книги, недавно мною завершенной. Это было напряженное время, гораздо более напряженное, чем должно было быть. В какой-то момент ожидания выхода книги мне пришло в голову, что частично причиной чрезмерного напряжения был мой собственный нарциссизм. Сталин слишком сильно напоминал мне меня самого. Я обнаруживал, что мои мысли переносятся от темы культа личности к конкретным случаям из моей собственной юности, когда я занимался самообманом относительно моих личных способностей в некоторых областях. Я не собираюсь описывать эти случаи, приводя и далее выдержки из своих дневников. Но я могу сказать, что мое понимание того, как Сталин обманывал себя и посредством этого сохранял созданный им идеализированный образ, помогло мне лучше осознать собственные примеры самообмана и, напротив, мой собственный самообман помог мне постичь, каким образом Сталин мог обманывать себя из самолюбования. Возможно, такая связь между моей претенциозностью и претенциозностью Сталина осталась бы неосознанной, если бы книга не появилась в печати. Вероятно, я постиг бы нарциссизм Сталина более поверхностно, если бы я постоянно не думал о предстоящем выходе книги и, следовательно, моем представлении о себе.
В психоанализе принято считать, что в каждом индивиде заложено ядро нарциссизма. Это означает, что претенциозные иллюзии, страх быть сломленным, страсть к уничтожению других, потребность управлять и пр. — все это совершенно типично для ранней стадии развития человека и сохраняется в воображаемом мире нормальных взрослых людей. Если допустить возможность, что психоанализ правильно освещает этот вопрос, тогда, по определению, следует согласиться с возможностью того, что в глубине души, на уровне неполного осознания и ограниченной возможности действовать, мы все сталинисты.
Однако после сказанного позвольте мне добавить, что тем не менее можно изучать Сталина научными методами и сделать выводы, верно отражающие реальные события жизни Сталина. Познавая природу собственных душ, мы тем самым увеличиваем, а не уменьшаем возможность приблизиться к «объективному» Сталину, даже если в конечном счете полное сближение и должно быть признано недостижимым. Мы расширяем, а не сужаем инструментарий нашего научного анализа, так как помимо биографий, архивов, литературных описаний, свидетельств оставшихся в живых очевидцев и пр. мы также можем использовать самих себя — наши дневные грезы и ночные сны, ошибки при письме, нашу глубинную интуицию — как правомерные источники информации о Сталине.
Конечно, мы обязаны использовать все источники, проявляя должную научную осторожность, — например, рассматривая приснившийся прошлой ночью сон о «Дядюшке Джо», мы должны проявлять в той же степени скептицизм и сдержанность, что и при чтении весьма тенденциозной биографии Сталина, написанной Львом Троцким, а также жестокого, местами непоследовательного портрета тирана, данного Антоновым-Овсеенко.
Биографы и историки, конечно, всегда пользуются «здравым смыслом» и «суждением», решая, что сказать и о чем умолчать в отношении объекта своих исследований. Этот процесс принятия решения частично подразумевает использование интуиции для понимания того, как работает человеческий мозг. Историк Питер Гей говорит следующее: «Профессиональный историк всегда психолог, но психолог-любитель» (136, 6). Психоанализ предлагает способ избежать такого непрофессионализма, а также непосредственно помогает использовать интуицию в биографических и исторических целях.
Все это может показаться новшеством ученым, использующим традиционный подход в исследовании сталинского периода, но это вовсе не ново для психобиографов и психоаналитиков. Если, например, мы обратимся к недавно аннотированной Уильямом Гилмором библиографии психоисторических исследований, мы обнаружим, что в ряде его статей говорится о привлечении духовной сферы самого историка как источника изучения исторических личностей (139, напр., 7 [Эриксон], 13 [Де Мауз], 23
[Безансон], 30 [Девере]). Психоисторик Питер Лоуэнберг ссылается на психоаналитическое явление переноса при объяснении того, что происходит с ученым-историком: «Историк или исследователь пережив