арксистских организаций в Закавказье), в архиве полицейского управления в Кутаиси был найден якобы донос на группу социал-демократов, подписанный Иосифом Джугашвили. Этот донос был доставлен Кабулову ближайшему помощнику Берия, который пере дал его самому Берия» (38, 617).
Медведев сообщает нам, что вторая из этих историй была рассказана С. О. Газаряну кем-то из семьи Кабулова. Существует много подобных рассказов, и некоторые из них, без сомнения, ложны5. Но с ходу отвергать все сообщения о доносах Сталина в охранку на своих товарищей-революционеров или о его деятельности в качестве агента-провокатора — значит забывать об интригах, осуществленных им после 1917 года. Почему Сталин до 1917 года должен быть менее подвержен макиавеллизму, чем Сталин после 1917 года? И почему до революции Сталин должен был быть менее склонен отождествлять себя с царскими угнетателями, чем после нее? Предположение, что Сталин доносил на революционеров-соперников, когда это отвечало его психологическим потребностям прекрасно согласуется с его дальнейшим, всем хорошо известным поведением. Такер в дискуссии по «вопросу о связи с охранкой» (292, 108–114) говорит: «…вполне вероятно, что в какое-то время Джугашвили согласился давать полиции информацию или что в то или иное время он это делал…» (там же, 110). Но я бы добавил, что, помимо «личных и фракционных целей» (там же, 114) для подобных поступков, у него существовала также личная необходимость отогнать беспокойство по поводу царских властей путем своего отождествления с этими самыми властями.
Другой чертой поведения Сталина, которая, похоже, заключала в себе отождествление с агрессором, была его склонность занимать политическую позицию оппонента после того, как он уничтожал последнего. Подобное поведение может быть расценено как отсроченное отождествление с агрессором, отождествление, способствующее подавлению беспокойства, вызванного фантазиями о мести бывшего оппонента. Многие ученые отмечали и обсуждали в не психоаналитических терминах эту особенность Сталина. Так, Джордж Кеннан говорит: «Его тактикой. неизменно было прежде политически дискредитировать авторов [какого-либо] предложения и затем, когда они благополучно попадали в ситуацию, в которой не могли воспользоваться им, изменить свое мнение и приписать себе все заслуги» (170, 301; ср.: 114, 269; 181, 77).
Хорошим примером последнего являются взаимоотношения с Троцким, человеком, который осмелился назвать Сталина «могильщиком революции» на собрании Политбюро в 1926 году. После того как этот агрессор был изгнан из партии, Сталин предложил программу быстрой и энергичной индустриализации Советского Союза. Но всего несколько лет назад именно Троцкий настаивал на «сверхиндустриализации» (53, 235; ср.: 292, 406). Таким же образом Сталин перенял враждебность Троцкого к кулакам и другим крестьянам и во время жестокой кампании по коллективизации 1929–1933 годах обращался с ними так, как Троцкому и не снилось. Уже в середине 1928 года Бухарин в узком кругу говорил о Сталине как о неотроцкисте (103, 285). В апреле 1929 года философ Ян Стэн назвал сталинскую промышленную и сельскохозяйственную политику «вторым исправленным и дополненным изданием троцкизма» (цит. по: 2,240).
Понятно, почему сам Троцкий был вне себя от подобной психологически-идеологической кражи: «Ни для кого не секрет, что в борьбе против сторонников правого крыла Сталин принял милостыню левой оппозиции. Он не внес ни единой новой мысли. Его интеллектуальная работа заключалась лишь в угрозах и повторах лозунгов и доводов оппозиции, естественно, демагогически искаженных. Он не только подбирал старые обноски оппозиции, но и, с целью не быть узнанным, отрывал лоскутья, не заботясь о том, чтобы сшить их вместе, придав им новую форму (подобные мелочи его не беспокоили), прикрывая ими свою наготу, когда в этом возникала необходимость. Однако нельзя сказать, что эти лохмотья, состряпанные из левого рукава, правого кармана, брючины — выкроенные по мерке кого-то другого, — можно было считать удовлетворительным покровом наготы лидера. И его сторонники не могли помочь ему, так как им приходилось точно следовать каждому шагу отца народов» (288, 398).
Используя ту же портновскую метафору, Ноув говорит о решении Сталина «украсть политические одежды троцкистской оппозиции» (222, 34). Как указывает Шапиро, «новый курс Сталина имел так много общих черт с тем, за что Троцкий, находясь в партии, так долго боролся, что тому не всегда было легко найти теоретическое обоснование для дальнейшей оппозиции Сталину» (250, 386; ср.: 76, 88 и далее). Конечно, только что процитированный отрывок из Троцкого скорее является поэтическим выражением гнева, чем примером «теоретической» аргументации.
Утверждать, что Сталин отождествлял себя с потенциально агрессивным Троцким, не значит одновременно предполагать, что Троцкий стал бы таким же разрушительным тираном, как Сталин, если бы он взял верх над последним. Сталин в своей деятельности в огромной степени превзошел «планы» Троцкого. Психологическое отождествление не обязательно ведет к историческому следованию. После победы Сталина над Троцким и его компанией будущее готовило Советскому Союзу огромные перемены.