ак будто бил Сталина из могилы. Возможно, Сталин испытывал те же чувства, когда позже финны присоединились к немцам в нападении на Советский Союз. Уинстон Черчилль говорит, что он почувствовал «почти истерические нотки» в реакции Сталина на колебания Англии в вопросе об объявлении войны Финляндии (100, III, 531). Однако после войны Сталин воздержался от попыток сделать Финляндию русской провинцией. Желание Ленина следует уважать.
12. Цифра в 35 000 подвергнутых репрессиям офицеров приводится Кривицким (178, 177) и Конквестом (105, 485). Оценка Медведева составляет 25 000—30 000 (214. 13). Суварин сообщает о 60 000 (269, 575–576).
13. См.: 170, 316; 75, 284; 255. С этим мнением согласны и многие другие критики сталинской чистки офицеров Красной Армии.
14. Об этой политической стратегии см.: 170, 253; 75, 40; 288. 53, 120, 378 и далее; 264, 582; 242, 61; 76, 31 и далее.
Примечания к главе II
1. Возможно, Сталин также ассоциировал «ночь длинных ножей» с тем фактом, что он
кидал в своего отца нож, или с воспоминанием, что тот был убит ножом. Такая ассоциация должна была усилить отождествление с, фигурально выражаясь, обладающим ножом Гитлером.
2. Очевидно, что отождествление и проекция довольно часто смешивались в установках Сталина по отношению к высокопоставленным мужчинам, встречавшимся в его жизни. Детальный анализ его чувств к Троцкому, Тухачевскому, Тито, Черчиллю и некоторым другим может прояснить эту комбинацию. Психоаналист-когутианец мог бы сказать, что Сталин относился к Гитлеру как к «самообъекту», то есть как к недостаточно отделенному от него самого (см. ниже, примечание 1 к главе 14).
3. Крупица правды, о которой Сталин, очевидно, не знал, заключалась в том, что Чемберлен в августе 1939 года подготавливал приезд Германа Геринга в Лондон для проведения переговоров. Но прежде чем это случилось, в Москве был подписан нацистско-советский пакт (см.: 147,227).
4. Даже после нападения Гитлера и после того, как Великобритания стала союзницей Советского Союза, Сталин продолжал с подозрением относиться к англичанам (хотя его подозрение больше не было частью рационализации его восприятия враждебного поведения Гитлера). Он сконцентрировал свое подозрение на Черчилле. Например, он обвинял английского премьер-министра в том, что тот «чересчур боялся сражаться с немцами» (100, IV, 486). На конференции в Тегеране в 1943 году он открыто спросил, собирается ли Черчилль открыть фронт на западе (операция «Overlord»): «…действительно ли англичане верят в «Overlord», или они только так говорят, чтобы успокоить русских?» (цит. по: 146, 273; ср.: 16, 263; 100, V, 373). По вопросу о том, как вести себя с немцами после победы, «Сталин продолжал безжалостно язвить Черчилля. Несколько раз за вечер он ясно давал понять, что премьер-министр, питая тайную симпатию к немцам, хочет мягкого мира» (146, 273). Конечно, не так давно Сталин сам «боялся» немцев и сам питал к ним симпатию. Нападая на Черчилля, он действовал под импульсом проекции и мог получить от этого садистское удовольствие. Рузвельт, который понимал, что Сталину необходимо атаковать Черчилля, сыграл на этом, чтобы сдвинуть переговоры в Тегеране: «Я начал подшучивать над английскостью Черчилля, над Джоном Буллем, над его сигарами, его привычками. Сталин стал это замечать. Уинстон покраснел и начал ругаться, и чем больше он так делал. тем чаще улыбался Сталин» (цит. по: 226, 84) Переводчик Черчилля, г-н Бирс, очень неодобрительно отнесся к поведению Рузвельта и по чувствовал, что Рузвельт играет на руку Сталину (83, 155–156). Но то, что Рузвельт по чувствовал комплекс неполноценности Стали на и осознал, что «Дядюшка Джо» опасается, как бы главы двух западных государств не «ополчились» против него, возможно, спасло Тегеранскую конференцию. Сталин стал более разумным, когда он с Рузвельтом смог «ополчиться» на Черчилля, когда он увидел, что побит кто-то другой.
Примечания к главе 12
1. Любопытно, что психоаналитик Густав Быковский использует ту же метафору — «его любовная связь с Адольфом Гитлером» (93, 290), но дальше не углубляется в обсуждение латентной гомосексуальности Сталина.
2. Совершенно очевидно, что Сталина привлекали девочки-подростки. Однако нет никаких свидетельств сексуального влечения к девочкам, не достигшим половой зрелости, а потому диагноз «педофилия» необоснован.
3. Дополнительно о гомосексуальном аспекте членства в чисто мужских властных иерархиях, таких, как братства, армейские и политические1 структуры, спортивные команды, мужские клубы и т. д., см.: 237, глава 47.
4. Дополнительно о сквернословии Сталина см.: 211, 329; 292,455;13,221;224,316,318;9, 22, 180; 10. 365, 376, 381, 384; 79, 264; 11, 250; 42, 103; 112, 46; 53, II, 184; 165. 264.
5. Аллилуева объясняет, что под «идейными селедками» Сталин подразумевал независимых, политически активных женщин первых послереволюционных лет. Второй женой Сталина была именно такая женщина, ярая феминистка, которая, к несчастью, вышла замуж за грузинского мужского шовиниста.
Довольно удивительно, что одним из любимых литературных произведений Сталина была феминистская повесть Антона Чехова «Душечка». Анна Аллилуева говорит, что молодой Сталин знал повесть «почти наизусть» (70, 206). Главная героиня повести — мягкая, глупая женщина без какой-либо индивидуальности. Все, что она может делать, это воспроизводить мысли и мнения ее мужчин. Ироническое отношение к ней автора ясно указывает на феминистскую идею (женщина должна быть независимой, должна иметь свою собственную индивидуальность). Но феминистская идея не могла привлекать Сталина, женоненавистника до мозга когтей. Скорее, ему нравилась агрессивность сатиры и сверхъестественная способность женщины имитировать мужчин, встречающихся в ее жизни. Аллилуева постоянно ссылается на склонность самого Сталина к мимикрии. Другое любимое произведение Сталина, «Хамелеон» Чехова (см. там же), также описывает последствия чрезмерного увлечения имитацией. Как мы видели выше, имитация, актерская игра и сильная склонность к отождествлению (особенно с агрессорами) были важными компонентами личности Сталина.
6. См. данную Конквестом характеристику «Письму…» как «компендиуму слухов и сплетен» (109, 503).
7. См.: 229; 189, 40 и далее, 68 и далее; 241, 208 и далее; 240, 103 и далее, 116, 130; 166; 31, 152 и далее, 179; 138, 38–39; 60. 227–229; 23; 220, 31. Я был вынужден скомпоновать материалы в таблице по своему усмотрению, поскольку не все первоисточники совпадали.
Примечания к главе 13
1. Эта вспышка гнева описана в документальном романе сталинистского писателя Александра Чаковского «Блокада» (58, 49). Медведев (211, 458), Авторханов (3, 14) и Улам (301, 537) полагаются на отчет Чаковского о поведении Сталина.
2. 75, 266. Возможно, Микоян ссылается на этот случай, когда описывает удивление Сталина при появлении его коллег: «Чувствовалось, что он встревожен, но старается сохранять спокойствие» (40, 98).
3. См.: 75, 229, 269, 306; 43, passim; 196, 36; 31, 107; 261, passim; 122. 63–69; 278, 64; 212, 232; 59, I, 282.
4. В психоанализе идея, что мужчина-лидер в стране принимает для ее граждан образ отца, считается обычным явлением (см., напр.: 133, XV, 159; 115, 175). Коган (29, 102) предпочитает воспринимать Сталина как «злодея-отчима» в доме России-матери.
5. В одном из сообщений говорится, что Яков покончил жизнь самоубийством в немецком концентрационном лагере после того, как услышал слова отца, переданные по радио (10, 370; о несколько иной версии самоубийства см.: 256). Более ранняя, неудачная попытка Якова застрелиться вызвала у Сталина следующую раздраженную реплику: «(Ха, не попал!» (9, 97). Такер полагает, что враждебность Сталина в отношении Якова на самой деле скрывала враждебность к самому себе (292, 434). Вполне вероятно, так оно и есть, но вовсе не потому, что Яков напоминал Сталину его собственный подавленный грузинизм, как думает Такер (там же). Другие грузины не вызывали у Сталина такой сильной реакции. Скорее, Яков мог напоминать ему подавленное чувство унижения перед собственным нелюбящим и жестоким отцом, и он отгонял эти чувства через отождествление с этим отцом и выражая враждебность в отношении своего сына, а не себя самого.
6. См.: «Кем метафорически был Сталин для миллионов других советских сражающихся людей, тем он практически был и для Якова — бессердечным и тираничным отцом…» (301, 549).
7. Иногда даже имя Сталина ставилось на первое место: «За Сталина, за Родину!» (7, 618–619; 6, 240).
Примечания к главе 14
1. Вместо термина «идеализированный самообраз» я предпочел бы пользоваться термином Когута «grandiose ego» (176). Но я не могу утверждать, что Сталин страдал тем «нарциссическим личностным расстройством», которое описывает Когут. Иными словами, не ясно, восходят ли нарциссические проблемы Сталина к самому началу постэдиповой стадии, когда внешние объекты связывались бы с его нарциссическим либидо, когда существовали бы фантазии слияния с внешними объектами и контроля над ними. До какой степени взрослый Сталин воспринимал внешние объекты (Ленина, Гитлера, русских как класс и т. д.) как недостаточно дифференцированные от его собственного нарциссического ego? Испытывал ли он смутные ощущения обманчивости собственного существования, его нереальности? Видел ли он навязчивые сны, в которых бы летал? В каких ситуациях он испытывал чувство стыда или неловкости? Был ли он ипохондриком? Такие вопросы мог бы задать аналитик-когутианец для того, чтобы определить, насколько grandiose ego Сталина было задействовано в его взрослых взаимоотношениях и до какой степени его ущемленны