Но если вы хотите по-настоящему узнать дерево, нет нужды его долго рассматривать. Единственное, что вам нужно, так это удобно устроиться среди его корней, прислониться к его могучему стволу и забыть обо всех своих неприятностях. Именно так я и писал про все эти уровни сознания и нервные сплетения — сидя между пальцами ног дерева, прислонившись к огромной лодыжке ствола, позабыв обо всем другом. Согласно тому же неписаному закону, по которому безличная магия дерева заставляет белку неистово вгрызаться в свою шишку, я тоже поддавался его колдовским чарам, так же неистово и самозабвенно вгрызаясь в свою книжку. В свою поистине «древесную» книжку.
Теперь я прекрасно понимаю, отчего возник культ деревьев. Все древние арии поклонялись деревьям. Мои предки поклонялись Древу Жизни. Древу познания. Время от времени отростки этого культа вновь пробиваются сквозь толщу времен — отростки древнего арийского культа. До чего же хорошо я чувствую культ деревьев, вплоть до самого глубинного его мотива — страха!
Культ этот не мог не возникнуть. Дерево, это великолепное, огромное и… безликое творение природы. Без рта, без глаз, без сердца. Безликое, как огромная башня. Вот сижу я здесь, между пальцами его ног, оно безмолвно нависает надо мной, и я чувствую, как пульсирует его кровь. Слепое, безглазое, оно заглядывает далеко вглубь своими корнями, до самого центра земли, сырой земли, скрывающей мертвецов, — и в то же время смотрит далеко ввысь, в глубину небес. У нас же, зрячих, есть глаза только с одной стороны головы, и их достает лишь на то, чтобы близоруко таращиться перед собой.
Оно стоит, зарывшись жадно ищущими корнями в черный гумус, куда мы попадаем лишь затем, чтобы сгнить. А его верхушка — высоко в небесах, куда мы можем лишь беспомощно пялиться, нелепо запрокинув голову. Широко, могуче, ликующе раскинулось оно во все стороны: влево и вправо, вверх и вниз. И никаких признаков мысли, никакого лица — только гигантская, дикая, немая душа. Где оно прячет свою душу? И где прячут свои души все другие существа, живущие на Земле?
Огромная, раскидистая, гигантская душа. Как бы мне хотелось хоть ненадолго стать деревом! Великая похоть корней. Корень похоти. И ни малейших признаков разума. Оно высится надо мной, а я сижу под ним и чувствую себя в полной безопасности. Мне нравится соседство этих живых башен. А ведь раньше я их боялся. Я боялся их похоти, их неистовой черной похоти. Но теперь она меня восхищает, я поклоняюсь ей. Раньше они казались мне врагами, огромными первобытными врагами. Теперь же в них одних мое прибежище и моя сила. Я затерялся среди деревьев. Мне радостно быть в их среде, среди их тихой, сдержанной страсти, в окружении их великой похоти. Они питают мне душу. И я могу понять, почему Иисус был распят на древе[43].
То, что непорочный Иисус был распят на древе и, таким образом, Сам подвергся проклятию, уничтожило проклятие рода человеческого, явившееся следствием того, что человек вкусил от Древа познания добра и зла (Бытие, 3:17).
Я так же хорошо могу понять древних римлян, их ужас перед ощетинившимся им навстречу Герцинским лесом[44]. Однако достаточно взглянуть с высоты на волны леса, ровно накатывающиеся друг на друга, — волны Черного леса, — чтобы убедиться, что он так же мирен, как привычное для римлян море, вкрадчиво шелестевшее своими волнами у их берегов. Аишь изнутри лес представляется страшным гигантским войском, выставившим навстречу входящему свои штыки. Вот это, наверно, и пугало римлян.
Древние римляне… Мне кажется, они где-то здесь, совсем близко. Ближе, чем Гинденбург[45], Шош или даже Наполеон[46]. Когда я оглядываю Рейнскую долину, душа моя замечает только римлян, только легионы, форсирующие Рейн. Должно быть, чудесно было попасть с побережья Южной Италии к берегам этого, лесного, моря — в этот темный, сырой лес, где с невероятной силой и мощью проявляет себя жизнь деревьев. Я на себе испытал это ощущение, прибыв сюда на днях с каменистой земли Сицилии, иссушенной беспощадным солнцем и жаждой.
Римляне и греки умели очеловечить все, что их окружало. Всему вокруг они придавали лицо и человеческий голос. Человек говорил, а в ответ ему мелодично журчал ручей.
Но когда римские легионы перешли Рейн, они обнаружили обширную непроницаемую жизнь, у которой не было голоса. Они столкнулись с безликой тишиной Черного Леса. Этот громадный, безбрежный лес не отзывался на имя. Тишина его была глухой и суровой, она подавляла. И солдаты дрогнули — дрогнули перед деревьями, безликими и безголосыми. Отважные воины отступили под натиском огромного неодушевленного войска, темного и загадочного, с неукротимой враждебностью наставившего на них свои гигантские пики. Коллективная мощь черных деревьев превзошла коллективную мощь самого Рима.
43
«
44
45
46