Подошли ближе. Швей оглядел нас и говорит:
– Пойдем…
Мы и пошли. А тот остался. И Миша с Пашей шагах в пяти от него.
Потом мы говорили, вернее Швей говорил, а я молчал и слушал. Наехали на него, и не менты, а вроде из спецслужб.
– И смысл этого всего?
– А ты не понимаешь?
– Нет.
– Ты скажи другое… Анжелу Черную помнишь?
– Ну, – сердце мое затрепетало.
– Убили ее…
Сердце рухнуло куда-то вниз.
– Эй, ты как… – в голосе Швея прозвучало некое подобие сочувствия.
– Ддда так…
– Короче, мы с ней мутили немного. Все одно к одному.
– Как ее… она…
– Задушили, прямо на улице… Ты давно ее видел?
– Года два не видел…
– Она тебя вспоминала…
Я молчал и пытался думать. Ни хрена мне не думалось.
Швей долго тер затылок, потом понял, что толку от меня нет, стал прощаться.
– Ладно, ты это, бывай… Хочешь, нож подарю?
– Зачем?
– Просто, на вот, держи, хороший нож. Из подшипника…
Машинально я протянул руку и почувствовал, что что-то больно укололо меня в живот. Я согнулся, и меня качнуло в бок. Похожий на испанскую наваху нож с широким лезвием торчал…
Меня подхватили с двух сторон, Добрый уже уходил и этот второй тоже. Теперь он сверкал и переливался как праздничная открытка.
– Ты как? – издалека донесся голос Паши.
– Ой, бля… – это уже Птицман, – Звони в Скорую, у меня телефона нет…
Меня мягко опустили на асфальт.
– Кто это с ним был? – спросил я непослушными губами.
– Где?
– Там… Обведенный…
– Обдолбанный по ходу это да… Нет там уже никого, ну и знакомые у тебя, ты это держись Саня, мы сейчас…
– Ага, – сказал я и потерял сознание…
Последнее, что помню фраза странная, ее кто-то из космоса сказал стопудово: «А в конце того тоннеля стоит странная электричка. Ее надо пройти от последнего вагона до первого».
Кто это сказал, а главное зачем – неведомо…
х х х
Собственно психоделика
Космическая зима сковала город. Ледяная пустота окружала меня, медленно бредущего по безлюдному проспекту. Вокруг были только оставленные без присмотра автомобили – унылые и неприютные. Особенно жалко смотрелись «шестерки» и «копейки», они напоминали брошенных невнимательными хозяевами собак. Иномарки смотрелись намного независимее, у них не настолько было развито чувство привязанности к человеку. Где-то играла музыка. Это был «Аукцион». Помните вот та:
…Еще не поздно, день уже прожит…
Но город не был пустым, за холодными, промерзшими за ночь стенами домов, были люди. Иногда я замечал подрагивание настороженных занавесок и жалюзийных решеток и казалось почти физически ощущал, как испуганные лапки скребут стены изнутри. Толи чтобы согреться, толи просто от безысходности.
Безысходность, вот слово, которое полностью описывало состояние города. Вот то, что было внутри меня и снаружи. Вот то, что висело в низком небе над головой , и то, что маячило вдали.
В конце улицы мел снежную крошку одинокий дворник. Он был сосредоточен и безучастен. Я дошел до него и прошагал мимо, он даже не удостоил меня взгляда. Ну и пусть. Что-то сильно колет в бок… Плевать.
И пусть… Накрашенная девица, похожая на китайскую пагоду, прошелестела по другой стороне луны, в смысле улицы и удостоила меня взгляда, я не удостоил ее.. Зачем? Хлопнул дверь подъезда, наверное, она спаслась.
…Все бродил в состоянии аффекта, только нож в животе у меня…
Нож окровавленный, в целлофан завернутый во внутреннем кармане. С отпечатками, наверное. Это Добрый мне вчера подарил. Зачем я его взял? Что ж у меня за аффект такой странный получился? Чудно…
В милицию надо, – сверлила утомленный кавказским алкоголем мозг единственная трезвая мысль, – или что тут у нас сейчас, полиция? Жандармерия? Хрен редьки не слаще. Может и вправду там отпечатки какие-то присутствуют…»
Боль становилась невыносимой. Я распахнул куртку и увидел точащий из живота давешний нож. Кровь пропитала одежду и смотрелась очень неприятно. Запахнув куртку плотнее, я двинулся дальше. Вот оно как значит…
Дальше, больше. О милиции вспомнишь она и появится. А тут не появилась. Я засмеялся собственному афоризму и вставил в уши наушники.
…не за что биться, нечем делиться, все об одном…
«АукцЫон», и тут. Надо же…
Ожидание висело в воздухе, и оно касалось меня. Я шел. Меня окружала совершенно балабановская безысходность.
… Птица, я птица…
Эх, Леня, ты прав как всегда…
На углу Тверезовой, светился банкомат. На асфальте лежала банковская яркая карточка, я механически поднял ее и сунул в приемник. Внутри банкомата, что-то заурчали и через миг из него посыпались деньги. Много, и они все сыпались и сыпались мне под ноги, и ветер уносил их вдоль по улице. Потом поток банкнот прекратился и поднял одну. На ней отчего-то была свастика, и пятна бурой крови, засохшей и намертво впечатавшейся в рисунок.