— Что говорит это молчание? — интересуюсь я, устанавливая второй стул позади первого.
И даже теперь ни один человек может не подойти ко второму стулу. Тогда это снова делаю я, предлагая возможные варианты, и каждый раз спрашиваю группу, чувствует ли кто-нибудь из присутствующих эту роль своей:
— Слушайте, оставьте нас в покое; утром у нас была тяжелая группа, а сейчас мы хотим перерыв.
— Здесь никто никому не верит. Я — молчание недоверия.
— Я — злость, которая скрывается за молчанием.
— Я — безнадежность, которая прячется в этом молчании.
И так далее.
В моей практике были один или два случая, когда даже это не разогрело группу настолько, чтобы нарушилась тишина. Тогда я сел напротив тишины и спросил, что ей нужно. И снова, если в группе не находится добровольцев, готовых найти ответ, я сочиняю свои собственные:
— Мне нужно чувствовать себя в безопасности.
— Мне нужен покой, чтобы помечтать о том месте, где мне будет хорошо.
— Мне нужно заорать.
— Я хочу к своей мамочке.
И если даже после этого с группы не спадает маска тишины, предохраняющая и защищающая ее от меня и от нее самой, я присоединяюсь к ней вместе со своим вторым стулом. Я позволяю себе, если в этот момент что-то приходит в голову, сесть на второй стул и сказать:
— Я чувствую, как во мне что-то омертвело. Я онемел… Мое молчание полно слез, как подземная река или глубокий темный колодец… В моем молчании живут мечты… Мое молчание стремится стать высоким…
Группа может надевать и другие маски: маску дикой, неуправляемой энергии, маску злословия и враждебности, маску фальшивой солидарности с характерными для нее шутками и песнями. Но я знаю, что имею дело с маской, если я начинаю ощущать закрытость и отстраненность, которые маска заставляет меня чувствовать. Тогда я понимаю, что у меня есть много разных вариантов применения описанного выше метода, после чего, по всей вероятности, я вникну или проникну. Как только я соприкасаюсь с чем-то аутентичным, это чувствуется сразу. После этого у меня есть сто разных возможностей проведения индивидуальной или групповой терапии.
Ранее я уже отмечал, что создание маски представляет собой творческий акт, необходимый человеку для выживания и приспособления к действительности. Каждая маска имеет свою историю, и могут возникнуть ситуации, которые заставят ее вернуться — честно признаемся — на прежнее место. Иногда есть возможность проверить это свойство маски: ее происхождение, ситуации в прошлом, где она появлялась, а также перспективы ее появления в будущем. Для кого вы надеваете эту маску? Что заставляет вас надевать ее? У психодраматиста много способов воздать должное маске и ее создателю. Являясь видимым результатом психической деятельности, маска приведет нас к семейным тайнам, травмам и страху. Как только мы доберемся до глубин, где они скрыты, — а они скрыты в ней — мы берем второй стул. Мы возвращаемся в прошлое. Одновременно мы возвращаемся туда, где возникли эти роли. Мы берем с собой второй, третий, четвертый стул, а если потребуется, и больше. Мы возьмем с собой маску, наш первый стул, чтобы найти в ней защиту, если она потребуется. На все новые стулья мы поместим наши внутренние части-роли (parts). Сидя на них, мы можем выразить то, что раньше было подавлено. Наши стулья позволяют нам быть конкретными в отношении того, что предъявить, а что скрыть, что следует защитить, от кого, для кого и почему.
Этот «стоящий после первого стул» подростку совершенно не знаком и как бы предлагает ему рискнуть. Под маской скрывается рана. Научившись показывать свои раны, человек может исцелиться, а роли, которые из-за травмы остановились в своем развитии, начнут активно развиваться дальше, чтобы вновь расцвести. Если этого не произойдет, маска превратится в тюрьму; наше сопротивление станет железным занавесом. Маска — это роль, в которой мы застыли, а ее заскорузлость говорит о том, какие неразработанные, неисследованные и неразвитые части-роли (parts) существуют у нас внутри. Все, что тогда потребуется, — это такая разновидность психодрамы, которая откроет для нас эти роли, возникшие до «я», для того, чтобы «я» все-таки появилось.