Таков был первый большевицкий военно-санитарный инспектор врач-невролог Голубев. При царском режиме он сделал отличную карьеру, преуспевал при керенщине, взошел на горизонт власти при большевиках, затем преуспел при гетмане и окончил свою карьеру, будучи послан с миллионом рублей в Германию для приема военнопленных. Тут уже не было никаких идей: типичный либерал строил только личное благополучие. Другой врач-еврей, Хайкес, царил в совете рабочих депутатов и «теснил» врачей, неистовствуя в большевицком бреде и жидовской расправе.
Рабочие Арсенала скоро сделались орудием в руках этих преступников.
После первых дней эксцессов большевики притихли. Этот месяц владычества «первых большевиков» в Киеве, за исключением первых дней муравьевского побоища, мало отличался от керенщины. По ночам продолжались налеты и нападения на дома. Улица в первые дни нашествия давала чисто батальные картины. Несмотря на понимание опасности, людей тянуло на улицы, которые были полны народу. Все было грязно, неубрано. Дворники брали взятки с жильцов и грабили домохозяев, грозя доносами. Снег на улицах не скалывался. На счастье, зима была теплая. Валялись неубранные трупы людей и лошадей. Многие дома стояли без стекол, разбитых от сотрясения воздуха при бомбардировке. На фасадах многих домов зияли дыры, проделанные снарядами. Деревья вдоль тротуаров были сплошь покусаны пулями. Особенно пострадали дома на углу Подвальной и Владимирской улиц: здесь большевики нащупывали какой-то украинский штаб. Высоко торчал остов обгорелого дома Грушевского. На него смотрели люди со злорадством и одобряли за его разрушение большевиков.
К этим местам тянулась публика, как бабочки на огонь. Глаз давно привык к картине разрушения, к грязи и беспорядку и к господству серых шинелей на улице: в них теперь была одета вся Россия. Повсюду бродили патрули. При керенщине картина была мельче и подлее, при большевиках грознее. Имущество царской армии разграблялось. На одном красноармейском молодом командире кавказского типа я видел генеральскую шинель с красною подкладкой, но без погон: она, видимо, была снята с плеча убитого царского генерала. В ту пору опасно было выйти на улицу в хороших сапогах. Товарищи говорили: «Гидра контрреволюции», ставили к стенке, а сапоги снимали. Вид людей был безмерно наглый. Движения и жесты слегка возбужденные. Что закурить папироску, что убить человека в эти времена было одно и то же.
По-прежнему, как и при керенщине, по улицам носились автомобили, облепленные товарищами. Была мода на устрашающие плакаты: кар -тины изображали «смерть буржуя» и «отсечение главы гидры контрреволюции». Творчество это не принадлежало большевикам: за деньги эти плакаты рисовали члены союза художников, оправдываясь тем, что есть нужно. Продавалась интеллигенция по дешевке.
Ставились колонны с портретами Ленина, Розы Люксембург, Свердлова. Всюду красовался призыв: «Мир хижинам, война дворцам и смерть буржуям».
Но «недорезанные буржуи» еще ходили по улицам, маскируясь под плебс, и не понимали, что смерть буржуям, самая настоящая, уже пришла и приходится строиться к расчету за предреволюционные мечты. Не было и в хижинах мира: ушла старая добрая русская жизнь, и стон уже стоял по всей Русской земле. Не тот стон, о котором фантазировал Некрасов, а самый настоящий народный стон свободного народа, обращенного в рабство.
Чернь выползала из своих нор и грабила.
Но уже не царило над толпою радостное состояние экстаза первых дней: люди становились хмурыми. Ликовала только жидова. Но уже не митинговали всюду, как во времена керенщины. Собрания были организованными, и нельзя было безответственно болтать всякий вздор: чуть не попадешь в тон - к стенке!
Во всех домах переживались кошмарные ночи. Были установлены вооруженные дежурства с целью борьбы с грабителями. Приходилось дежурить и мне. Жуткие это были дежурства, когда всюду шла стрельба, ждали вторжения бандитов или очередного обыска большевицкой власти. Пробовали ввести в домах и определенный «порядок дня». Обыватель, столь прихотливый при Царе, теперь был покорный и смирный. Он только просил, чтобы грабили его «по закону». Большевики-Пятаковы и Евгения Бош с циничным смехом давали ордера на обыски. Характерно, что командиры вторгнувшихся банд, Муравьев и Ремнев, не были чистыми большевиками. Еще менее большевиками были генералы Клембовский и Гутор. Сами войска - латыши и еврейство - были частью мстителями, а в большинстве - грабителями. А большевики типа Бош, Пятаковых, Хайкеса, Рафеса выкристаллизовались на фоне этого вторжения.