Зигмунд еще раз повернулся вокруг своей оси, критическим взором осмотрел свой облик и нашел себя идеальным впервые за долгое время. Это подняло ему настроение, на мгновение выведя его из депрессивной меланхолии, в которой он пребывал последние несколько лет. Впрочем, это мгновение стремительно закончилось, когда он вспомнил о своих дальнейших планах. Его спину тотчас покрыл липкий озноб, а руки неприятным образом задрожали. Но даже такой мандраж он находил лучше липкой тягучей депрессии, что сковывала его сознание и мысли последнее время.
Конечно, он не был аудитором даже близко. Понимал он также совершенно отчетливо, что ношение подобной формы без соответствующего разрешения равнозначно смертному приговору. Выдача себя за государственного служащего столь высокого разряда… Даже мысль об этом приводила в боязливый трепет. Но Зигмунд твердо решил придерживаться своего безумного плана — избавления от душевных расстройств путем следования по пути смерти. И хоть ворон смотрел на эту идею крайне скептически, он не мог придумать ничего лучше. Жизнь мучала его, а смерть странным образом манила, пусть он и не представлял точно, что ожидает его после окончания его жизненного пути. Но надежда на избавление от его душевных страданий так сильно грела душу, что он никак не мог выбросить сей легкий путь из головы.
Правда, легким он казался лишь сперва. Еще давно Зигмунд корил себя за слабохарактерность, называл свою персону мерзким трусом, самобичевал себя до полного внутреннего истощения и отчаяния. Но затем он начал понимать, что жизнь не так одностороння, как ее преподносят окружающие. Он начал теоретически в голове осмысливать этот суицидальный вопрос и пришел к совершенно неочевидному выводу. Для его подтверждения он подходил к краю высокого обрыва, вставал на шаткий стул с полузатянутой веревкой на шее, подносил к своим выступающим старческим венам крайне острый нож, открывал и клал перед собой маленькие пузырьки со смертельными ядами. И только тогда он начал понимать, что все те, кто говорил ему про презрительную легкость самоубийства, никогда не пробовали даже подойти к этому вопросу с практической стороны. Они уважали себя, что продолжали играть в эту такую сложную жизнь, что находили в себе силы не кончать с собой. И он верил им, верил безоговорочно. Его депрессия начала обволакивать его слабую душу только сильнее, когда он начал понимать, что все общество построено на маленьких психологических обманах самих себя, на фундаментальной лжи, без которой невозможно дальнейшее развитие социума. И именно тогда он впервые осознал свое одиночество в полной мере, а также внезапно понял, что это одиночество будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
И он начал судорожно размышлять, как эту оставшуюся жизнь провести. Может быть, поздновато задумываться о таком после семидесяти бесполезно прожитых лет, но лучше уж поздно, чем никогда.
[1] Конечно же, вороны не умеют вздыхать. Но Зигмунд был настолько сложным и депрессивным спутником, что ворон попросту научился изображать вздох.
III
Он снова присел на поваленное дерево, собираясь с духом, а воспоминания нахлынули на него, прорвав хлипкую плотину, с помощью которой он в свое время пытался хоть как-то запереть их в глубине своего сознания. Теперь, дрожа всем телом, в полном расстройстве мыслей и чувств, Зигмунд уже не мог сдерживать своих эмоций, и недавние события начали вспыхивать в его сознании, как яркие огоньки в болотистой местности, которые уводят случайного путника все дальше и дальше в смертельную топь.
Ему сразу вспомнился образ всегда серьезного Малькольма, его друга детства, с которым они всю жизнь ссорились, ругались, расходились во взглядах, только чтобы в итоге снова сойтись для обмена свежими впечатлениями, которые им подарила жизнь. Так произошло и в последний раз, только причиной их воссоединения стало все ухудшающееся психическое и физиологическое здоровье Зигмунда. Он чувствовал себя хуже день ото дня, голова его раскалывалась, как будто кто-то безжалостный вгонял в нее острые клинья, а душа его горела и как будто просилась на волю. Он плохо спал, плохо ел и в общем и целом плохо жил.
Малькольм и правда смог помочь ему, но лишь на время. Разговоры со старым другом дали хоть какое-то успокоение его мятежной душе, пока из милых обсуждений повседневности не начали выглядывать острые края давних перепалок, осуждений и разногласий. Зигмунд понял, что сделал только хуже, придя в уединенное жилище своего друга, что он только еще больше разбередил свои старые душевные раны. Они оба были уже немолоды, они оба были совершенно оторваны от времени и происходящих в мире событий. Конечно, Малькольм бы никогда в этом не признался, ведь он с головой нырнул в исследовательскую деятельность, построив своеобразную лабораторию в бывшей хижине лесничего. Он жил как самый настоящий отшельник, но был, по его словам, совершенно самодостаточен — он охотился, ловил рыбу, собирал травы, из которых впоследствии готовил различные снадобья и настойки, рубил деревья на дрова для отопления в холодную пору и для готовки, строил новые сооружения различного толка — маленькие сараи и склады, уютные беседки, прохладные погреба, отдельное здание для естествоиспытаний, научных экспериментов и опытов, теплицы рядом с разбитыми неподалеку садами, в которых приносила всякие плоды растущая там флора[1]… Когда Зигмунд покидал столь обширные владения, Малькольм как раз загорелся новой идеей сделать загончик для разведения скота. И Зигмунд был уверен, что Малькольм непременно осуществит свои намерения, а пасущаяся там животина будет исправно приносить молоко да мясо. И все будет чрезвычайно вкусным, особенно если сильно не задумываться, что корова была с двумя головами, а свинья почему-то вышла с рогами. Небольшая погрешность, как любил говорить Малькольм, на результат влияет слабо, а внешний вид подлежит корректировке лишь в самую последнюю очередь. Поэтому особо впечатлительных личностей Малькольм не любил — они всегда заслоняли своими эмоциями то, что было действительно важно.
Дом сего почтенного волшебника тоже поражал изящностью и уютом. Своими собственными руками Малькольм произвел внутреннюю отделку дома лесничего, самолично смастерил некоторые детали меблировки, пристроил парочку этажей, обустроил комнаты таким образом, что ими бы не побрезговали и члены аристократических семей.
Но, несмотря на все это убранство, несмотря на богатое хозяйство и полную самодостаточность хозяина, который жил практически в отрыве от той финансовой модели, что навязало обществу государство, несмотря на это все, Зигмунду все же казалось, что чего-то недоставало. Чего-то очень важного. Он не мог выразить это словами, не мог пояснить свою мысль, но это чувствовалось крайне сильно и отчетливо. И Зигмунд также знал, что если он поймет, в чем кроется эта таинственная неувязка, в чем заключается этот недостающий элемент такого с виду идеально собранного паззла, то даже в таком случае его друг не станет даже слушать. Все идеально, все верно, все идет так, как должно быть, говорил Малькольм. И так все и было, но зачем же делать такой сильный и твердый акцент на фразе «все нормально»?
Зигмунд покачал головой, пытаясь привести мысли в порядок. Но они более не желали быть в порядке, они метались из стороны в сторону, как будто радуясь, что им наконец дали волю. Все больше огоньков воспоминаний стали возникать в его расстроенном сознании.
Вот он лежит на кровати, совершенно обессиленный, бледный и дрожащий, а Малькольм твердой рукой вливает в него какую-то горькую смесь, из-за которой ему потом становится лучше… Он расслабляется, закрывает свои усталые глаза и медленно забывается сном, как будто падает в бездонную яму, полностью состоящую из тягучей липкой тьмы, что неприятно обволакивает его тело. Его начинают мучать кошмары, кошмары его прошлого, а также самый мучительный кошмар — его безнадежного беспросветного и больного будущего.
Он просыпается уже ночью, хотя мечтал бы уже не просыпаться никогда. Он выходит в сад, босые ноги ступают по аккуратно проложенной дорожке, и он без сил падает на деревянную скамейку. Его узкие пальцы впиваются в его изможденное лицо, которое он кладет на руки, его тело буквально содрогается от наступающих волн адской боли, а сознание пульсирует столь ярко и безжалостно, что он перестает различать себя и остальной мир, ведь весь он в данный момент сосредоточен в комке нестерпимой боли.