этой жизни зримые и невидимые нити человеческих отношений, которые уже невозможно
прервать, пока не прервется сама жизнь.
И я вспоминаю... Я вспоминаю, как несколько лет назад, закончив психотерапевтическую
работу с одной немолодой женщиной, у которой, к несчастью или к счастью, случился развод, я
после слов благодарности услышал обычную в таких ситуациях просьбу проконсультировать
девушку, студентку. Оказалось, что семья этой девушки жила по соседству с моей, уже бывшей, клиенткой, и она поневоле стала свидетельницей житейской драмы: у соседской дочери, первокурсницы университета, возник конфликт с одним из преподавателей, настолько
серьезный, что ей грозило отчисление из университета за неспособность или нежелание сдать
злополучный экзамен по начертательной геометрии.
И вот то ли по совету, то ли по настоятельной рекомендации соседки, точнее, ее дочери, которая
дружила с Инной, она появилась тем, далеким уже, зимним вечером в моей консультации.
Достаточно было беглого взгляда на ее бледное лицо, на огромные темные глаза, переполненные
болью и страданием, чтобы мгновенно сообразить: у восемнадцатилетней девушки — не просто
конфликт, а жизненный кризис. Дело осложнялось тем, что Инна предъявляла и
психосоматические жалобы — на головную боль, на боли в животе. Она жаловалась на
бессонницу и на преследовавшее ее чувство страха. Помимо терапевтического обследования
понадобились консультации невропатолога и психиатра.
Когда через неделю, после медицинских обследований и уже как бы официального направления
на психотерапию, Инна опять предстала передо мной, она выглядела еще более изнуренной и
несчастной. Между нами состоялся примерно такой разговор, паузы между репликами которого, к сожалению, невозможно передать на бумаге.
Я молча и, как мне кажется, с пониманием гляжу на Инну. Инна вначале долго смотрит в окно, затем, опустив голову, начинает плакать, плачет долго и тихо, почти без всхлипов.
— Так тяжело на душе... — полувопросительно-полуутвердительно произношу я слова своим
профессионально отстраненным и в то же время резонирующим на человеческое страдание
голосом.
Инна не отвечает. Затем едва заметно кивает головой и после долгого, очень долгого молчания
шепчет.
— Я не могу так жить. Я сойду с ума.
Каждую реплику, каждое высказывание клиентки или, точнее, пациентки, я сравниваю с
распростертыми в стороны руками, когда человек балансирует, чтобы не упасть в болото, не
оступиться, осторожно и с трудом вышагивая по зыбкой трясине житейских несуразностей. Я, как мне кажется, пытаюсь оказаться если не твердой кочкой под ногами, то по крайней мере
стволом или веткой прочно стоящего дерева, за которое можно схватиться, на которое можно
опереться и не сделать непоправимого шага. Как дать почувствовать ей, что на меня можно
опереться?
И я произношу едва слышно, но отчетливо:
— Мне кажется, я могу согласиться только с первой частью вашего высказывания.
— Почему? — Инна вскидывает, вернее, медленно поднимает на меня свои огромные темные
глаза.
— Потому что я не дам вам сойти с ума.
Она долго смотрит на меня, пристально и внимательно. Я не отвожу своего взгляда. Наконец
девушка произносит:
— И что, так будет лучше?
Все! Теперь уже я хватаю ее за шиворот, как котенка, упавшего в лужу, или как дед Мазай за
уши зайца, боявшегося прыгнуть в лодку.
— Боюсь, я не совсем понял, что вы хотели сказать.
Я говорю с тем напряженно-серьезным видом, с которым произносил подобные слова Карл
Роджерс, учивший нас на своем знаменитом московском семинаре 1986 г.: идите на шаг позади
клиента. Помните: не вам надо его понимать. Вам надо, чтобы он сам понимал себя.
— Я хотела сказать, — с готовностью повторяет Инна, — я не знаю, что для меня лучше —
сойти с ума или подчиниться вам и жить среди сумасшедших в этом сумасшедшем мире, но
оставаться нормальной. Я не знаю, что для меня страшнее.
Ах, как здорово, как чудесно, что она заговорила! Каждое ее слово, каждое высказывание, каждый жест привязывали ее ко мне невидимыми прочными нитями психотерапевтической
связи, когда возникают те специфические отношения между психотерапевтом и клиентом, в
которых человек изживает свои страдания.
— Зато, по крайней мере, вы знаете теперь, что у вас есть выбор.
Я вел свою партию так же трепетно и безошибочно, как, вероятно, ведет ее первая скрипка, когда ее соло слышится в увертюре к сложной и могучей симфонии.