А
то
она,
как
кошка,
припала
к
валерьянке,
да
тол-
ку-то!
Инна ушла. Мы с Ольгой Михайловной сидели в креслах почти друг против друга и я, чтобы
устранить эту пространственную конфронтацию, сдвинул свое кресло чуть в сторону и немного
назад.
— Так лучше? — вопросительно посмотрел я на Ольгу Михайловну.
— Да все равно, — она ответила почти машинально, и это означало, что клиентка была
настолько погружена в свои мысли и переживания, что не в силах была отвлекаться на какие-то
там мелочи. Я перешел к делу.
— У вас давно такое состояние?
— Давно. Всю жизнь.
Я видел, что в Ольге Михайловне происходила борьба. По-видимому, она решала обычную для
таких случаев дилемму: уйти или остаться. Уйти — значит отстоять свою гордость, но оставить
незаживающие раны в душе. Остаться означало доверить себя, свои личные боли и сомнения
постороннему человеку. Не другу, не родственнику, даже того хуже — профессионалу в области
переживаний, да к тому же еще бывшему преподавателю. В этой ситуации подталкивать
человека к чему-то было бы неэтично. Но оставлять ее наедине со своим смятением просто
недопустимо. Я решил протянуть тоненькую ниточку разговора, поставив на кон самую
бесспорную и надежную карту — честность.
— А знаете, Ольга Михайловна, я ведь вас, стыдно сознаться, совершенно не помню.
— Отчего же стыдно? Ведь почти двадцать лет прошло с тех пор.
— Стыдно, наверное, от того, что хороший преподаватель всех своих студентов помнит вcю
жизнь и знает в лицо. Так принято считать.
— Что принято считать и что на самом деле происходит — две большие разницы, как говорят в
Одессе, — Ольга Михайловна вздохнула. — Я вот, принято считать, по крайней мере среди
моих приятельниц, прекрасно устроилась в жизни. Первый муж в Америке, практически
содержит дочь. Второй муж — тихий алкаш, не изменяет, не буянит. У меня есть работа. Дочь
студентка. Недавно была, — поправилась она. — Это то, что принято считать. А то, что я живу в
круглосуточном дурдоме, — это реальность, о которой никому не расскажешь. Ведь у каждого
свое горе. И чужое в него уже не вмещается.
— Вы чувствуете себя несчастной? — мой вопрос прозвучал неожиданно не только для нее, но, как мне показалось, и для меня самого. В тот момент, когда я слушал Ольгу Михайловну и
пытался понять ее состояние, у меня совершенно вылетели из головы какие-либо теоретические
соображения. Я просто на какое-то мгновение ощутил замкнутое пространство ее незащищенной
жизни и обманутых чаяний и надежд. Ее одиночество, истомленность и безысходность.
— Несчастной? Да кто же сейчас счастлив-то? — она подняла на меня глаза, в которых блестели
слезы. — Разве что идиотки, для которых специальную формулу счастья изобрели: “Я купила
“тампакс” и теперь я счастлива”. Я не из таких.
— Следовательно, вам жить не просто.
— Да уж.
— Нет, я не в этом, не в бытовом смысле, — уточнил я.
— А в каком же?
— В психологическом. Видите ли, в теоретической психологии есть такое понятие —
“жизненный мир”. Его предложил немецкий философ Эдмунд Гуссерль. Так вот, человек, живущий в легком жизненном мире, может быть счастлив и от пустяка. Тот же, кто живет в
сложном жизненном мире, пустяками не пробавляется. И формулами, пусть самыми
благородными, дело здесь не обходится.
— Да уж, не обходится — как эхо повторила Ольга Михайловна.
Она сидела, поникшая и как бы придавленная тяжестью своих житейских волнений.
— Но ведь безвыходных ситуаций не бывает, — попытался я вновь протянуть тоненькую
ниточку беседы, которая, казалось, рвется, не достигая клиента.
— Не бывает, — снова, как эхо, повторила Ольга Михайловна, — кроме тех, что
безвыходны, — добавила она и, вздохнув, поднялась. — Ладно, Антон Владимирович, спасибо
за разговор. Пойду я. А вы уж помогите Инне, если сможете. Она как-то поверила вам.
Молоденькая ведь совсем. Я-то что, я уж верить никому не могу.
И, не прощаясь, она вышла.
Наши встречи с Инной продолжались еще месяца полтора, когда Инна вдруг сказала:
— Антон Владимирович, мама хочет прийти к вам, поговорить.
— Пусть приходит, — я назначил время.
Наша встреча и разговор с Ольгой Михайловной проходили вне всяких правил и канонов.
— Антон Владимирович, я бы хотела спросить вас: что вы сделали с
Инной?
— У вас возникли опасения, связанные с Инной и ее встречами со мной?
— У меня возникли опасения, — в свойственной ей манере повторять слова собеседника