ответила Ольга Михайловна, — что Инна теперь совершенно отбилась от рук и живет так, будто
меня не существует. Она не только совершенно успокоилась после отчисления из университета, но и не помышляет о возможном восстановлении. Она...
Ольга Михайловна замолчала, пытливо вглядываясь в меня.
— Она, мне кажется, впала в какую-то свою очередную крайность.
— То есть?
— Она занята только одним. — Женщина опять замолчала. — Я мать. Мне ужасно об этом
думать и говорить.
— Чем же таким занята Инна?
— Она все время посвящает вам: пишет вам стихи, письма, постоянно ссылается на вас в
спорах со мной. По-моему, вы затмили для нее весь свет. Я теряю дочь.
Здесь я не выдержал и рассмеялся. По-видимому, мой смех подействовал на мать Инны каким-
то особенным образом, потому что она вдруг тоже заулыбалась, а потом нахмурилась и сказала:
— Я не вижу здесь ничего смешного. Вы влюбили в себя мою дочь.
— А вы приревновали? — я опять не смог удержаться от смеха.
— Да что же тут смешного?
Видно было, что Ольга Михайловна была обескуражена моей реакцией.
— Смешного-то ничего нет, кроме того что вы, интеллигентная женщина, во-первых, приняли
за влюбленность специфические переживания в психотерапии, которые Фрейд называл
“перенесением”, трансфером. А во-вторых, ваша ревность беспочвенна, равно как беспочвенна и
ваша обеспокоенность тем, что вы потеряли ребенка. Ведь Инна не в подъездах тусуется с
сомнительными компаниями, а ведет содержательные беседы, между прочим, с профессором
психологии. Кроме того, этот юношеский, точнее, девичий трансфер, проявляющийся в форме
влюбленности, — хорошо известный феномен, в котором отражается действие так называемого
механизма интроекции. Это означает, что Инна любит во мне желаемый образ самой себя в
будущем.
— Вы хотите сказать, что Инна любит в вашем образе себя как будущего профессора
психологии?
— Вполне может быть.
— Ах вот оно что! Я ведь самое главное вам не сказала вначале. Она теперь только по
психологии читает книги. И вашего Фрейда, кстати, тоже.
Я чувствовал, что мой разговор подействовал на Ольгу Михайловну успокаивающе. Во всяком
случае, когда мы прощались, она сказала:
— Может, мне все-таки пройти у вас психотерапию?
— Это дело хозяйское, — ответил я спокойно, но, как мне показалось, приветливо.
На том и разошлись. А еще недели через две или три Инна сообщила, что мама хочет прийти ко
мне на консультацию. На этот раз Ольга Михайловна пришла с книгой в руках. Это был Эрик
Берн, “Игры, в которые играют люди”.
— Антон Владимирович, — начала она без всякого предисловия. — Я боюсь, что моя Инночка
повторит мою собственную судьбу. Сценарная матрица... — она заплакала. — Я не хочу... Не
хочу, чтобы она продолжала бесконечно ссориться со мной, как бесконечно сcорилась я со своей
матерью. Не хочу, чтобы она рано ушла из дома и вышла замуж, как это сделала в свое время я.
Не хочу, чтобы она наспех вышла замуж за влюбленного психопата. Не хочу, чтобы в ее семье
были бесконечные конфликты, как это было у меня, затем разводы, аборты... Не хочу... Я не
хочу передавать ей мой жизненный сценарий. Я это настолько ясно осознала после того, как
прочла этого американца... Что вы посоветуете?
— Я посоветую нам с вами просто спокойно поговорить обо всем, что накипело, обо всем, что
ложится на сердце непереносимым грузом забот. Давайте попытаемся?
— Давайте. С чего же начать?
Ольга Михайловна сидела ко мне в пол-оборота и подалась в ожидании моих слов мне
навстречу. Она волновалась. Она вся была под впечатлением личного открытия, что ее
собственные представления о благе своего ребенка могут испортить ее дочери жизнь. Я решил
рискнуть и, не вдаваясь в оттенки ее состояния, рубанул с плеча:
— Может, начнем, так сказать, ab ovo*. С того, что в вас вспыхнуло острое желание не
искалечить судьбу вашего ребенка... — я умолк.
— Именно вспыхнуло! Озарило меня, — каким-то изменившимся голосом поддержала мою
реплику женщина. — Вы знаете, точно меня кто-то толкнул. И я проснулась с этой мыслью. С
мыслью, что и отец, и я, да и бабушка — все мы беспрерывно и бестолково, но с каким-то
маниакальным упорством навязываем Инне свою волю. Толкаем ее в какую-то вроде бы
понятную нам колею. Вроде бы накатанную. Но на самом-то деле неясную. Мне, по крайней
мере.
Она перевела дыхание.
— Берн прав. Это программирование. Но могу ли я, неудачница, отец Инны, неудачник, можем