Морские державы выступили с решительным протестом, требуя от Карла XII восстановления режима свободной торговли для нейтральных стран, но король был непреклонен… Жизненные интересы Англии не только заставили британский кабинет благосклонно отнестись к заключению королём-курфюрстом Грейфсвальдского договора, но и направить летом 1715 г. на Балтику свою эскадру для защиты торговых судов от нападений шведских каперов.
Военно-политическое сближение России с морскими державами позитивно отразилось и на фронтах Северной войны” (с. 92-93).
Таким образом, по В. С. Бобылёву, решение о запрете на экспорт через Архангельск было принято не вопреки и без учёта наличной внешнеполитической ситуации, а именно исходя из этой ситуации и в расчёте на улучшение положения России на международной арене. Что же касается роста значения Петербурга, то с этой точки зрения он [рост] видится, может быть, и желательным для царя, но в любом случае побочным и сравнительно второстепенным результатом перемещения торговли с Севера на Балтику.
Как видим, примирить или объединить вышеприведённые позиции невозможно, ибо невозможно одновременно и учитывать, и игнорировать что бы то ни было вообще и международную обстановку в частности. Следовательно, приходится выбирать. А поскольку в основе столь различных суждений об указе 1713 года лежат различные оценки авторами “расчётов и желаний инициатора этого указа – Петра”, то и арбитром в этой заочной дискуссии и критерием для выбора в пользу одной из предложенных интерпретаций может служить только личность первого российского императора.
Добавим к этому, что сами по себе благоприятные последствия некоторого шага ещё ничего не доказывают; не так уж мало выигрышных ходов, и в том числе на международной арене, изначально затевалось не ради полученной в итоге “той самой” выгоды, а совсем по другим соображениям. С другой стороны, имеется немало данных, свидетельствующих, что Петр I был отнюдь не чужд самодурства, легко уживавшегося в нём с образованностью и широтой взглядов. Наконец, очевидно и то, что форсированное развитие города на Неве диктовалось не столько реальными стратегическими и экономическими нуждами России, сколько чисто личными пристрастиями царя и обеспечивалось во многом за счёт других государственных программ, а уж о подавлении интересов частных лиц и говорить не приходится. Логически возможна и такая интерпретация: агитируя за перенос экспортной торговли с Севера на Балтику, дипломатические советники Петра действительно имели в виду столкнуть со Швецией Англию и Голландию и за счёт этого привлечь последних на сторону России, но, зная слабости царя, центральным аргументом своей агитации сделали те выгоды, которые получит новая столица в случае принятия соответствующего решения. И в этой связи уместно будет вслед за Е. В. Анисимовым отметить, что предписание “возить” ряд товаров только через Петербург продолжало действовать и после окончания Северной войны и вошло в виде ряда пунктов в регламент Коммерц-коллегии 1724 года.
Предоставляем читателю самому рассудить, в духе или не в духе государственных деятелей масштаба П. А. Романова упускать из виду возможные внешнеполитические последствия крупных изменений внутри страны или слепо идти на поводу у своих советников, и вернёмся к не зависящим от того или иного решения данного вопроса общим проблемам взаимодействия истории и психологии.
* * *
В рассмотренных примерах свойства личности были призваны доказать, что имярек не мог действовать приписываемым ему образом, а стало быть, действовал как-то иначе. Выстраивая же взамен отвергнутой новую версию событий, авторы стараются учитывать психологию своих героев, но как самостоятельное основание для выводов её уже не используют. То есть психологические характеристики используются как критерий чисто отрицательного свойства, как то самое основание для сомнений, о котором говорит А. Франс, и повод для постановки вопроса, но не как средство для ответа на вопрос.
И такое отрицающее применение аргументов от психологии в истории (да и жизни вообще) действительно гораздо более распространено, нежели применение утверждающее. Что вполне закономерно, поскольку для обретения уверенности в неспособности человека совершать определённого рода поступки порой бывает достаточно узнать одну-две черты его характера. Тогда как для того, чтобы определить, какой именно способ действий из принципиально доступного ему репертуара изберёт данный человек в данной ситуации, требуется, наряду с возможностями, знать ещё мотивы (стремления) человека и то, как он видит искомую ситуацию. Установление всех этих параметров даже применительно к ныне здравствующим и доступным для непосредственного наблюдения людям является далеко не самым простым делом1*, применительно же к тем, кто физически уже не существует, трудности ещё более возрастают. И тем не менее опыт положительного, созидающего применения психологических критериев тоже имеется.
1
* Дабы не вдаваться здесь в психологические тонкости, отметим лишь, что наиболее отчётливо проявляются в поступках человека пределы его способностей, в то время как мотивы и видение ситуации впрямую никак себя не проявляют, и определить их можно только аналитическим путём, сопоставляя между собой все имеющиеся в распоряжении сведения об интересующем человеке. С другой стороны, если мотивы и возможности человека являются более-менее стабильными образованиями, а однажды полученные о них сведения устаревают сравнительно медленно, то видение ситуации по самой своей сути весьма изменчиво, так что информация о нём буквально за минуты может терять всякую ценность. И это тоже не облегчает работу душеведов.