Прекрасный день! Даже туман, о котором я говорил, как будто рассеивался по временам, чтобы я мог полно вздохнуть, однако ж, по большей части, я не переставал чувствовать его ровное угнетение. Мне хотелось встряхнуть головой, чтобы отделаться от этого ощущения. Слуга ехал сзади на второй лошади. Приблизясь к дому, где жила Коррида, я заметил ее улыбающееся лицо: она была на балконе, смотря вниз и щекой припав к рукам, охватившим ограду балкона. Она издали стала махать платком. Я подъезжал в приподнятом и несколько глупом состоянии человека, с которым хороши потому, что он может быть полезен, что он — богат. Я не обманывал себя. Еще никогда Коррида Эль-Бассо не была так любезна со мной. Но я не хотел останавливаться на этом; моя цель была близка, хотя бы благодаря обаянию крупного выигрыша.
Оставив лошадей, я вошел твердым и спокойным шагом. Теперь, когда положением владел я, вдруг исчезла связывающая подавленность, — ощущение проклятия чувства, тяготеющего над нами, если мы, сидя рядом с любимой, испытываем одиночество. Мной стала овладевать надежда, что затеянное будет иметь успех, смысл.
Я поцеловал ее узкую руку и посмотрел в глаза. Она улыбалась.
— У вас довольный вид, — сказала Коррида, — не мудрено — два успеха, — что более важным считаете вы? Но, может быть, изобретение принесет вам еще более денег?
— Нет, оно мне не принесет ни копейки, — возразил я, — напротив, оно может меня разорить.
— Как же это?
— Если не оправдает моих надежд; оно еще не было в деле; не было опыта.
— Что же представляет оно? И какой цели должно служить?
— Но через час вы сами увидите его. Не стоит ли подождать?
— Правда, — сказала она с досадой, опуская вуаль и беря хлыст. Она была в амазонке. — Оно красиво?
— На это я могу вам ответить совершенно искренне. Оно прекрасно.
— О! — сказала она, что-то почувствовав в тоне моем. — Итак, мы отправляемся в мастерскую?
— Ну да, — и я не удержался, чтобы не подзадорить. — В мастерскую природы.
— Вы правда мистификатор, как говорят о вас. Все мистификаторы не галантны. Но едем.
Мы вышли, сели, и я помог ей.
— У меня отличное настроение, — заявила она, — и ваши лошади хороши тоже. Как имя моей?
— Перемена.
— Имя странное, как вы сами.
— Я очень прост, — сказал я, — во мне странное только то, что я всегда надеюсь на невозможное.
Выехав за черту города, мы пустились галопом и через полчаса были у подъема горной тропы, по которой лежал путь к ущелью Калло. Наш разговор был так незначителен, так обидно и противоестественно мелок, что я несколько раз приходил в дурное расположение духа. Однако я никак не мог направить его хотя бы к относительной близости между нами, — хотя бы вызвать сочувственное мне настроение по отношению к пейзажу, принимавшему с тех мест, где мы ехали, все более пленительный колорит. На все, что ее не интересовало, она говорила: «О, да!» или: «В самом деле?» — с безучастным выражением голоса. Но мой выигрыш продолжал интересовать ее, и она часто возвращалась к нему, хотя я рассказал ей уже все главное об этой схватке с Гриньо. «О, я его понимаю!» — сказала она, узнав, что мулата хватил удар. Но мой отказ от автомобиля вызвал глубокое, презрительное удивление, — она посмотрела на меня так, как будто я сделал что-то очень смешное, неприятно смешное.
— Это все та ваша мания, — сказала она, подумав. — Я столько уже слышала о ней! Но я люблю эту увлекающую быстроту, люблю, когда распирает воздухом легкие. Вот жизнь!
— Быстрота падения, — возразил я. — Дикари очень любят подобную быстроту. То, что вы, кажется, считаете признаком своеобразной утонченности, есть простой атавизм. Все развлечения этого рода — спорт водный, велосипедный, все эти коньки, лыжи, американские горы, карусели, тройки, лошадиные скачки, — все есть разрастающееся увлечение головокружительными ощущениями падения. В скорости есть предел, за которым движение по горизонтальной превращается в падение. Вы наслаждаетесь чувством замирания при падении. И цель людей рассуждающих, как вы, — это уподобить движение падению. Что может быть более примитивно? И, так сказать, — бесцельно примитивно?