Эту удивительную способность персонифицировать в сюжете «приключения» творческого сознания Грин приоткрывает в одном из набросков к «Бегущей по волнам»: «Да, я чувствую уже, что начинаю любить эту книгу, хотя ее возраст равен лишь четырем страницам. Но вижу ее всю. Вместе с тем я переживаю… блуждания свои среди чердаков игрушечного здания, называемого неясным замыслом, где надо разыскивать ход вниз, в просторные и светлые залы. Разве это не приключения? А битвы с черновиками? А сюжет, истекающий кровью, пока чудодейственный бальзам удачного положения не вернет ему жизненных соков?.. Но вот стал над головой ясный день с легкими облаками целая толпа лиц, дотоле неведомых, а теперь знакомых и нужных, извиняясь за опоздание, врывается и начинает рассказывать, что с ними произошло»
Грин осознал главное направление своих художественных интересов очень рано и уже в 1910 году так говорил о себе «Произведения мои, художественные по существу, содержат общие психологические концепции и символы» В этом очень широком определении он не только характеризует, но и предугадывает себя. Писатель начинал с социально и изобразительно конкретной, реалистической по своему повествовательному рисунку прозы, все больше тяготея по мере творческой эволюции к переносу акцентов с внешнего мира, окружающего человека, на внутренний, к тому взгляду, который поэтически сформулировал Л. Мартынов: «Внешний мир изменился не настолько еще за полвека, чтобы в нем уместился весь внутренний мир человека» Углубляя анализ душевных движений и мотиваций, Грин опробует самые разные его формы и приемы, идет лабораторным путем, ставит многообразные психологические эксперименты. На вершине своего романтического метода он создает произведения поистине общечеловеческого звучания, наполненные высоким нравственно-гуманистическим смыслом. Это художественное восхождение Грина в известной мере запечатлено в «трехчастной» структуре данного сборника, разделы которого можно было бы озаглавить (прекрасно понимая, разумеется, всю условность такого деления): «Рассказы, действие которых происходит в России», «Загадочные истории», «Общие психологические символы и концепции»
Художественный мир Грина, органично соединивший в себе реализм и романтизм, повседневность и фантастику, психологизм и дидактику, поэзию и прозу, — неповторим.
Творчество Грина преобразует устойчивые каноны жанра, поднимая их на уровень большой литературы. Согласно мысли М. Бахтина, авантюрный сюжет способствует широте художественного обобщения, выявлению общечеловеческих идей во взаимоотношениях персонажей «Авантюрный сюжет не опирается на наличные и устойчивые положения… он развивается вопреки им. Авантюрное положение — такое положение, в котором может очутиться всякий человек как человек»[5] В таком масштабе и в такой интерпретации Грин попадает в русло национальной традиции, где психологизм всегда был неотделим от «учительства», социальность — от всемирности.
Несмотря на разветвленную систему художественных условностей, пронизывающих и в чем-то даже определяющих структуру гриновского романтического мира, психологический анализ в его прозе достоверен и объемен. В пределах собственных художественных законов, задач и решений писатель показывает человека со всей «силой физической ощутимости его бытия, с той убедительностью его полуфантастической реальности»[6], с какой сам видит и ощущает его в жизни.
Именно эта сила и убедительность — вкупе с неизменным «нравственным законом», верой в добро — делают Грина художником «на все времена»
Вадим Ковский
1
Кирпич и музыка
Звали его — Евстигней, и весь он был такой же растрепанный, как имя, которое носил: кудластый, черный и злой. Кудласт и грязен он был оттого, что причесывался и умывался крайне редко, больше по воскресеньям; когда же парни дразнили его «галахом» и «зимогором», он лениво объяснял им, что «медведь не умывается и так живет». Уверенность в том, что медведь может жить, не умываясь, в связи с тучами сажи и копоти, покрывавшей его во время работы у доменных печей, приводила к тому, что Евстигнея узнавали уже издали, за полверсты, вследствие оригинальной, но мрачной окраски физиономии. Определить, где кончались его волоса и где начинался картуз, едва ли бы мог он сам; то и другое было одинаково пропитано сажей, пылью и салом.
6
Горький и советские писатели: Неизданная переписка. — Лит. наследство. — М., 1963 — Т 70. — С. 482.