Если поступать согласно изложенному ранее принципу, то больше не возникает вопроса, относится ли миф к солнцу или к луне, к отцу или к матери, к сексуальности, к огню или к воде. Речь идет только о перефразировании, о приблизительной характеристике и обрисовке какого-то бессознательного ядра значений. Смысл этого nucleus никогда не был сознательным и никогда таковым не будет. Его только лишь толковали и толкуют, причем всякое толкование, которое мало-мальски приближается к этому сокровенному смыслу (или с точки зрения научного интеллекта — к бессмыслице, что сводится к тому же самому) — с давних пор претендовало не только на абсолютную истинность и узаконенность, но одновременно также на благоговение и религиозную преданность. Архетипы были и остаются душевной жизненной мощью, которая желает, чтобы к ней относились всерьез, и которая причудливым образом следит за тем, чтобы выказать себя. Они всегда были носителями защиты и исцеления, и их уязвление влекло за собой "perils of the soul" — хорошо известный феномен из психологии примитивов. Именно они — непременные возбудители невротических и даже психотических нарушений, ведь они ведут себя точно так же, как запущенные и истерзанные органы тела или органические функциональные системы.
О чем бы ни высказывалось архетипическое содержание — это прежде всего языковое сравнение. Говорит ли оно о солнце и идентифицирует с ним льва, короля, охраняемые драконом сокровища или жизненные силы и здоровье человека, так это ни первое и ни второе, а нечто неизвестное третье, что может быть выражено более или менее точно через все эти сравнения, однако всегда остается — к постоянной досаде интеллекта — чем-то неизвестным и несформулированным. По этой причине научный интеллект все снова и снова оказывается во власти просветительских замашек и надеется окончательно покончить со всей этой неразберихой. Называются ли эти устремления евгемеризмом, христианской апологетикой, разъяснением в узком смысле слова или позитивизмом, за всем этим всегда скрывается новое, ошеломляющее облачение мифа, которое равно могло бы подойти как к древнему священному образчику, так и к современному разумению, кажущемуся окончательным. В действительности нам никогда легитимно не отделаться от архетипических основ, не согласившись поплатиться за это неврозом, — точно так же, как нельзя без самоубийства избавиться от тела или его органов. Если все же нельзя отречься от архетипов или как-нибудь иначе их умалить и обезвредить, то всякая, вновь достигнутая ступень культурной дифференциации сознания сталкивается с задачей: отыскать новое, соответствующее ступени толкование, чтобы сопрячь и сплести воедино ту, все еще существующую в нас прошлую жизнь с жизнью современной, так как первая вот-вот ускользнет. В том же случае, когда этого не происходит, возникает сознание, лишенное корней, которое более не ориентируется на прошлое, — и оно беспомощно изнемогает и падает под тяжестью всех суггестии, т. е. становится фактически подверженным психическим эпидемиям. Вместе с потерянным прошлым, которое враз стало "невзрачным", обесцененным и лишенным всякого величия, пропадает и теряется также носитель исцеления, потому что носитель исцеления либо сам является этим невзрачным, либо из него проистекает. Он возникает при "изменении облика богов" (Циглер), так сказать, всякий раз как провозвестник и первенец нового поколения; он неожиданно обнаруживается в невероятном месте (порожденный камнем или деревом, в пахотной борозде или в воде) и в двусмысленном облике (карлик, ребенок, мальчик-с-пальчик, животное и т. д.).
Этот архетип "божественного ребенка" чрезвычайно широко распространен в очень тесно сплетен со всеми другими мифологическими аспектами мотива ребенка. Едва ли необходимо ссылаться на все еще живого "младенца-Иисуса", который в легенде о Христофоре обнаруживает все тот же самый типичный аспект "меньше малого и больше большого". В фольклоре мотив ребенка появляется в облике карлика или эльфа в качестве разъяснения потаенных сил природы. К этой области относится также позднеклассическая фигура (((((((((((, или металлического человечка (Berthelol. Collection des anciens alchimistes grecs. III. XXXV. P. 201.), который, с одной стороны, вплоть до позднего средневековья, оживотворял рудниковые шахты (Agricola. De Animantibus subterraneis. Kircher. Mundus subterraneus. VIII. Cap. IV.), с другой стороны, представлял алхимические металлы (Mylius. Philosophia Reformata. 1622.), и прежде всего Меркурия, возрождаемого в совершенном облике (в виде гермафродита, как filius sapientiae или как infans noster) (Allegoria super librum turbae // Artis auriferae. 1. P. 161.). Благодаря религиозному толкованию "ребенка" до нас дошли также некоторые средневековые свидетельства, которые показывают, что "ребенок" был не только фигурой, сообразной традиции, но также спонтанно переживаемым видением (при так называемом "вторжении бессознательного"). Упомяну видение "обнаженного мальчика" у Майстера Экхарда, а также сновидение брата Евстахия (Texte aus der deutschen Mystik des 14. u. 15. Jahrhunderts. P. 143, 150.). Интересные сообщения о таких же спонтанных переживаниях находим мы в английских рассказах о привидениях, где речь идет о видении "Radiant Boy", которого якобы видели на том месте, где некогда были римские руины (Ingram. The Haunted Homes and Family Traditions of Great Britain. P. 43ff.). Сообщается, что этот образ сулит несчастья. Складывается такое впечатление, будто речь идет чуть ли не о фигуре "puer aeternus", которая из-за "изменения облика" стала неблагоприятной, разделив тем самым участь античных и германских богов, которые вдруг и все скопом стали чудищами. Мистический характер такого переживания подтверждает нам также Гете (Фауст, 2 часть), где сам Фауст превратился в мальчика и был принят в "хор блаженных мальчиков", что соответствует "стадии куколки" доктора Мариануса (Существует старый алхимический авторитет, именуемый Morienes, Morienus или Marianus (De Compositione alcheminae // Mangetus. Bibliotheca chemica curiosa. I. P. 509 ff.). Вероятно, такая связь вовсе не является неожиданной, принимая во внимание явный алхимический характер Фауста. 4.11.).