Народ обомлел; никто не решался последовать дерзновенному примеру, но никто не отважился прекословить гневной царице, которую все привыкли слушаться. Наступило гробовое молчание. И вот послышался сначала тихий, потом все громче и громче протяжный, раздирающий плач; он доносился со стороны того здания – палестры, – в котором сыновья Ниобеи упражнялись в беге, борьбе и других приличествующих их возрасту играх. Все громче и громче – и вот стали приносить их самих, одного за другим, от старшего, юноши с русым пухом на щеках, до младшего, нежного мальчика, за которым, убиваясь, следовал его верный пестун. Все были бездыханны; у каждого зияла рана в груди, и из раны, окруженная запекшейся кровью, выдавалась стрела – золотая стрела.
Крик пронесся по толпе: «Это Аполлон их погубил! Аполлон на них выместил кощунство их гордой матери!» И все вернулись к алтарям; опять поднялись благовонные облака фимиама, опять послышались песни, но песни жалобные, умоляющие: «Аполлон! Помилуй нас, Аполлон!»
Ниобея, пораженная своим горем, уже не возражала толпе; мрачно понурив голову, она медленным шагом последовала за теми, которые несли ее сыновей к ее дворцу в Кадмее. Прошли через царские ворота, положили убитых на мураву внутреннего двора. Растворились двери женской хоромы, выбежали юные сестры, бросились с громким плачем обнимать то того, то другого из дорогих покойников. «Что случилось? Кто их убил?» – «Аполлон их убил!» – ответили жалобные голоса. – «Нет! – строго сказала старшая из свиты. – Ваша мать их убила своим нечестивым высокомерием».
Эти слова заставили очнуться погруженную в грустное раздумье царицу. Она подняла голову, окинула взором дочерей, обряжавших своих убитых братьев: в своем горе они были еще прекраснее, чем раньше в своей радости. Опять гордая улыбка заиграла на ее бледных губах. «О, не ликуй, жестокая! – крикнула она, угрожающе подняв правую руку к небесам. – Я все еще благословенная мать в сравнении с тобой. После стольких смертей я все еще побеждаю!»
Прозвучало слово и умолкло – и все умолкли. Тишина – жуткая, зловещая тишина. Вдруг послышался странный свист – и вслед за тем одна из девушек со стоном упала на грудь распростертого у ее ног брата. За ней вторая, третья, еще другие. Осталась одна, младшая, совсем еще девочка; с громким криком бросилась она к матери. Тут уже всякая гордость оставила царицу; она обвила своим плащом свое последнее дитя: «О, пощади! – взмолилась она. – Хоть одну, хоть эту меньшую мне оставь!» Но было поздно; сверкнула золотая стрела – и головка и нежные руки беспомощно свесились с бездыханного тела.
И опять воцарилось молчание – и этот раз надолго. Ниобея застыла в немом горе, склонившись над телом своей девочки; и из остальных никто не хотел звуком или движеньем нарушить гробовую тишину – не хотел, а вскоре и не мог. Все застыли. Застыл и Амфион, когда он, вернувшись, увидел, во что превратился его недавно еще цветущий дом.
Прошло несколько дней. Никто из фиванцев не решался навестить царство смерти… Тела убитых лежали, каждое с золотой стрелой в пронзенной груди, и окружали их не люди, нет, а каменные подобия людей.
И снова, как в славный день подвига Кадма, разверзлись небеса, снова с них спустились боги, на этот раз для печального дела, чтобы придать земле обе седьмицы Ниобеиных детей. Гробницу окружили телами скорбящих – только Ниобею Зевс приказал отделить от тех, кого она убила своим греховным высокомерием. Западный ветер, Зефир, обхватил ее своими могучими руками и унес обратно в Лидию. Там она поныне стоит каменным изваянием на горе Сипиле: ее рот раскрыт, как бы для жалобы, и вечная влага росится из ее недвижных очей.
5. Дельфы
Суровый урок, данный фиванцам и всем прочим смертным гибелью дома Амфиона, научил их не возвышаться горделиво над земной долей, не равнять себя с богами.
Гнушаться спеси – такова была важнейшая наука от Аполлона людям, ее неустанно твердили им певцы, которых он, владыка золотой кифары, вдохновлял к песнопению: «познай самого себя», «избегай излишества», «лучшее – мера». И он охотнее прибегал к кифаре, чем к луку.
Но он не удовольствовался одним только общим советом; он хотел, чтобы каждый человек в трудную минуту своей жизни мог найти у него наставление и руководительство. Для этого он основал свое прорицалище над той пещерой Парнасса, в которой он убил вещего змея Земли; имя этому прорицалищу – Дельфы.
Южнее Беотии и ее соседок, между этими местностями так называемой Средней Греции и южным полуостровом, которому позднее было дано имя Пелопоннеса, извивается прекрасной голубой лентой залив, называемый Коринфским по имени господствующего над ним города – города, с которым нам не раз придется иметь дело. Северный берег этого залива, в свою очередь, прорезан заливчиками; самый глубокий из них упирается в высокую гору, двуглавая вершина которой почти всегда окутана облаками; это и есть Парнасе. Взойдя немного наверх по его южному склону, мы имеем перед собой две отвесные мрачные скалы, между которыми прорезал себе путь ручей чистой, как хрусталь, и холодной воды; это – Кастальский ручей. Теперь все это место покрыто развалинами; в древнегреческую эпоху здесь стоял величавый храм, окруженный другими храмами и целым лесом статуй и иных памятников; но к тому времени, о котором мы говорим теперь, там не было еще ни храмов, ни кумиров, а только глубокая пещера, скрывающая тлеющие кости змея Пифона. Это и были Дельфы.