17 Известно, что знание и действительное переживание внутренних образов открывает путь к образам, предлагаемым человечеству религиозными учениями. Психология, в сущности, делает как раз противоположное тому, в чем ее обвиняют: она создает подходы к лучшему пониманию таких вещей, открывает глаза людей на реальное значение догм и, далекая от того, чтобы разрушать, отворяет двери пустого дома для новых обитателей. Я могу подтвердить это множеством фактов: люди различных конфессий, ставшие отступниками или охладевшие к вере, обрели новый подход к своим старым истинам- Среди них немало католиков. Даже парсы находят возвратный путь к зороастрийскому огненному храму, что свидетельствует об объективности моей точки зрения.
18 Но эта объективность как раз и является тем, в чем меня обвиняют более всего: нет предпочтения той или иной религиозной доктрине. Безотносительно к моим собственным субъективным убеждениям, я хотел бы поставить вопрос: разве нельзя представить, что некто отказывается признавать кого-либо в качестве arbiter mundi, и, осмотрительно отвергая всякий субъективизм, в противоположность ему лелеет уверенность в том, что Бог выражает себя на многих языках и является в различных формах, и что все эти явления истинны -не мыслимо ли, повторяю я, такое решение? Возникает возражение, особенно у христиан, что противоречащие одно другому убеждения не могут быть истинными; на что следует вежливо спросить: равно ли о но трем? Как может три быть равным одному? Может ли мать быть девой? И так далее. Разве не было уже найдено, что все религиозные положения содержат логические противоречия и невозможные (в принципе) убеждения, и это на самом деле составляет самую сущность религиозного утверждения? В доказательство этого мы имеем признание Тертуллиана: "И Сын Божий умер - это достойно веры, ибо абсурдно. И погребеннный, Он воскрес, это не подлежит сомнению, ибо невозможно".[22] Если христианство требует веры в такие противоречия, то мне кажется, оно не может осуждать тех, кто утверждает меньшие парадоксы. Как это ни странно, парадокс является одной из наших величайших духовных ценностей, тогда как единство мнений есть признак слабости. Поэтому религия становится внутренне обедненной, если теряет или смягчает свои парадоксы; но их приумножение обогащает, потому что только парадокс ведет к максимально верному пониманию полноты жизни- Отсутствие неясности и противоречий односторонне и потому непригодно для выражения непостижимого.
19 Не каждый обладает духовной силой Тертуллиана. Очевидно не только то, что он имел силу выдерживать парадоксы, но и то, что они придавали ему высшую степень религиозной уверенности. Необыкновенное количество духовно слабых людей делает парадоксы опасными. Пока парадокс остается неисследованным и допускается как привычная часть жизни, это относительно безвредно. Но когда он предстает перед недостаточно развитым умом (всегда, как мы знаем, уверенным в себе), чтобы сделать парадоксальную природу некоторого принципа веры объектом напряженной умственной работы, тем более серьезной, чем она бесплоднее, то это ведет к тому, что человек раздражается иконоборческим и презрительным смехом, свидетельствующем о явной абсурдности таинства. Со времен эпохи Просвещения, если уж мелочно размышляющий ум, который не может примириться ни с какими парадоксами, пробуждается, любые проповеди не могут его удержать. Тогда возникает новая задача: поднять этот еще не развитый ум шаг за шагом к высшему уровню и увеличить число людей, которые по меньшей мере способны к охвату парадоксальной истины. Если это невозможно, тогда следует допустить, что духовные подступы к христианству столь же полезны, сколь и затруднены. Мы просто не понимаем ничего, что подразумевается под парадоксами догмы, и чем более внешним становится понимание их, тем более мы поражаемся их иррациональности, пока, наконец, они не становятся устаревшими и забавными пережитками прошлого. Человек, последующий этим путем, не может оценить размеры своих духовных потерь, потому что никогда не переживал священные образы как внутреннее достояние и не понимал их родства с собственной структурой души. Но как раз это знание психология бессознательного может ему дать, и научная объективность имеет здесь величайшую ценность. Если бы психология была привязана к вероучению, это бы не позволило и не могло обеспечить индивидуальному бессознательному ту свободу, которая является основным условием проявления архетипов. Убеждает именно непроизвольность архетипического содержания, в то время как любое предубежденное вмешательство является препятствием для искреннего переживания. Если теолог действительно убежден во всемогуществе Бога, с одной стороны, и в достоверности догмы с другой, почему тогда он не позволяет Богу говорить в душе? Откуда эта боязнь психологии? Или, в полном противоречии с догмой, душа сама по себе есть ад, из которого исходят только демоны? Даже если бы это было действительно так, это ни в коей мере не убеждает; потому что, как мы все знаем, устрашающее восприятие реальности зла привело бы к столь же многочисленным обращениям [в другую веру], как и переживание добра.