Если окинуть теперь взором ту общую категорию поведения, которая нами была выделена под именем экстерогенно- го поведения, мы увидим, что она содержит две отличные друг от друга (каждая в своей области) доминантные формы поведения, вокруг которых объединяются несколько различных, но зависимых форм. Как мы убедились выше, первой является а второй — . Рядом с первой должны быть помещены и (самого себя и другого), а рядом со второй — и .
Как выше уже было сказано, экстерогенными все эти формы поведения мы назвали потому, что импульс активности человека исходит здесь из потребности. Что же касается того, какова будет активность, т. е. каков должен быть предмет, соответственно чему должны активироваться внутренние силы, — это зависит от природы данной потребности: предмет, предлагаемый нашим силам, зависит от потребности, а не от самих сил. С этой точки зрения экстерогенные акты поведения являются принудительными.
Однако богатство сил человека не исчерпывается только тем, что в тот или иной момент оно вызывается и приводится в действие той или иной потребностью. В нашем распоряжении есть и другие силы, другие функции. Понятие обоснованное нами в другом контексте, делает понятным, что функция, внутренняя сила, может активироваться не только нод давлением потребности, но и самостоятельно, автономно. В этом случае предмет, обусловливающий действие каждой из этих сил, субъекту или его силам предлагается уже не извне, подневольно, а внутренне, автономно. Как выше было сказано, мы имеем здесь дело с особыми типами действий, с определенными формами поведения, которые составляют вторую основную категорию поведения, названную нами выше
Какие же формы поведения составляют эту вторую группу? Недавно я имел возможность опубликовать определенную теоретическую концепцию игры, согласно которой игра должна быть отнесена к категории интрогенного поведения человека. Старейший вопрос — почему играет ребенок и почему он играет именно так — находит свое окончательное решение на основе понятия функциональной тенденции; это означает, что внутренние силы ребенка в процессе игры активируются к действию не под актуальным давлением какой- либо содержательной («вещной») потребности, а под собственным внутренним импульсом. Предмет, помимо которого невозможна никакая активность, избирается не внешней потребностью, а внутренними предуготовленными к активности силами. Следовательно, игру надо считать не экстерогенной, а скорее интрогенной формой поведения. Поскольку игра является формой спонтанной активации всех сил человека и их наследственно закрепленных комплексов, она должна быть наиболее формой поведения. В ней действуют не только комплексы, сформировавшиеся в одну какую-либо форму поведения, но и соответствующие всем остальным формам поведения интерфункциональные комплексы. В игре могут обнаружиться все указанные выше формы поведения человека, во всех своих разновидностях: и потребление, и уход, и обслуживание, и труд, и занятие. Уже поверхностному наблюдателю известно, что в игре ребенка встречаются всевозможные формы активности человека. Но порождены они в данном случае не необходимостью удовлетворения соответствующих потребностей, а фактическим наличием в ребенке комплексов определенных сил и импульсами их функциональной тенденции. Поэтому-то игра имеет столь большое объективное значение, поэтому-то она является, как говорит Гросс, «подготовительной школой».
Но игра является специфической формой поведения ребенка. Как известно, основное содержание жизни раннего детского возраста составляет именно игра. Остальные формы поведения, в особенности же экстерогенные, либо совсем не встречаются, либо же представлены крайне слабо. Исключение составляет форма поведения потребления, однако и та большей частью встречается здесь в своем врожденном моторном содержании. Среди же форм поведения взрослого игра встречается больше как исключение; во всяком случае более свойственна она для периода детства, и если в своем чистом виде она может встретиться в жизни взрослого, то тогда мы имеем, несомненно, дело с оживлением рудимента детства.
Но это не значит, что взрослому свойственны одни лишь акты поведения экстерогенного содержания. Нет. В основе его активности может нередко лежать и функциональная тенденция. Иначе и не могло бы быть. Нельзя допустить, чтобы случаи активности, стимулированные целью удовлетворения Потребностей, могли бы всесторонне удовлетворить его потребности в активности. Напротив, бывают случаи, когда силы человека только лишь частично и односторонне действуют под давлением ежедневных потребностей. В этих условиях, пока у него еще сохранились и другие силы, он, несомненно, будет чувствовать импульс активации последних и создание, выискивание соответствующего им предмета, т. е. активирование этих сил, станет для него совершенно необходимым. Следовательно, нет сомнения, что формы интрогенного поведения должны встречаться и у взрослых людей. Надо полагать, что без этого, при наличии одной лишь экстерогенной активности, развитие сил человека носило бы односторонний характер: человеку совершенно необходима «свободная игра сил».
Но если не в виде игры, то как же еще обнаруживается в жизни взрослого человека эта «свободная игра сил»? С какими формами интрогенного поведения встречаемся мы в жизни взрослого?
Несомненно, что их надо искать в те моменты жизни человека , когда он свободен от забот по удовлетворению своих серьезных потребностей, когда он, так сказать, свободен от дел. Бесспорно, что все это свободное время не занято сном; нередко хотя он и свободен от каждодневных забот, однако все же что-то «делает». Но что именно?
Чаще всего он . не значит лень; это, несомненно, одна из форм поведения. Нередко ее даже не отличают от игры. Действительно, бывает же, что человек развлекается игрой. Однако разве это значит, что иначе он не мог бы развлечься и что игра и развлечение взаимно не перекрываются? Человек может развлекаться, например, также и чтением, и театром, и концертом или кино, пением или тайцем, прогулкой, беседой со знакомыми или приятелем, игрой в шахматы. Несомненно, не одна лишь игра доставляет нам развлечение. Развлечение — больше, чем игра, однако и игра не является только развлечением; и она — больше, чем развлечение. Как же понимать развлечение? Составляет ли оно действительно особую форму поведения?
Уже тот известный факт, что одним из эффектов игры является также и развлечение, указывает нам на то, что между ними должно быть нечто общее. Как известно, игра есть спонтанное, свободное действие сил человека. Но и развлечение не является пассивным состоянием: оно также представляет собой некоторую активность, однако, безусловно, не подневольную, вызванную импульсом ежедневных потребностей; поведение развлечения — вполне свободная и добровольная активность. Следовательно, оно является одной из форм не экстерогенного, а интрогенного поведения; направляющий импульс, как и в случае игры, здесь должен исходить из функциональной тенденции. Вот, собственно, все, что оно имеет общего с игрой. В остальном между ними весьма существенная разница.
Как выше нами уже было сказано, игра является некой генеральной формой поведения: все формы экстерогенного поведения могут составить содержание игры. Поэтому игра всегда является как будто формой того или иного серьезного поведения; она является «разыгрыванием» серьезной жизни человека, ее, так сказать, «представлением». Настоящая игра — это всегда игра иллюзий. Совсем иное дело — развлечение. Здесь мы имеем дело с совершенно иным положением; здесь нет никакого «представления», никакого разыгрывания, иллюзии. Все, что здесь делается, по существу есть то же, чем оно является феноменологически. Возьмем, к примеру, чтение книги. По содержанию оно может быть и игрой, и развлечением. В первом случае ребенок не действительно читает ее, а «как будто читает»; во втором же случае мы в читаем, но только не с целью удовлетворения какой-нибудь серьезной потребности — потребности приобретения знания или получения эстетического удовольствия, а только лишь для того, чтобы прочесть, дать пищу нашим духовным силам, предоставить внутренним функциям предмет, который дал бы им возможность активироваться. Или когда мы поем, танцуем, гуляем, играем в шахматы или беседу ем с кем-либо, — разве мы «представляем» здесь что-либо? Разве пение, танец, шахматы или беседа означают что-нибудь иное, чем они есть на самом деле, и разве здесь не имеют места настоящее пение, настоящий танец, настоящие шахматы? В случае игры это не так: там мы всегда имеем дело как бы с пением, как бы с танцем, как бы с беседой.