Свободная от машин дорога лежала перед ним. Именно и только в этом заключалось преимущество раннего пробуждения для человека за рулем, до приступов ненависти, нервного смеха и пугающих экстрасистол доведенного бесконечными пробками, которые, как змеи – Лаокоона, душили огромный город. И пока дорога не стала медленной пыткой, Марк давил на педаль газа и со скоростью сто десять километров в час продолжал свой путь к улице Юных Ленинцев. Там, в доме семнадцать, ожидало его мертвое тело скончавшейся под утро Антонины Васильевны Игумновой.
С Окружной налево, на Минеевское. На третьем светофоре навигатор погнал его направо, на Генерала Панфилова, там разворот и снова на Минеевское шоссе, теперь уже на другую его сторону. Миновав «Перекресток», он свернул направо, затем налево – на улицу Юных Ленинцев. Пионеры (так рассказывал папа, изображая вытянувшегося в струнку и наискось вскинувшего руку мальчика в белой рубашке с красным галстуком, каким он когда-то был), к борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы! Звонким голосом отвечал мальчик: всегда готов! Что это было? Насилие? Обморок? Рабство? Поколения с изуродованным сознанием. Папа напевал: Мы патриоты, и каждый из нас все для свободы Отчизны отдаст… И горьким смехом смеялся и объяснял Марку, что половину жизни занят ассенизационными работами, но до сих пор не уверен, очистил ли свою бессмертную душу от лживой мерзости, которой был отравлен с молодых ногтей и которая вошла в его плоть и кровь. Унылая улица. Пожелтевшие от жары листья. Нечетный номер. Гляди на другую сторону. Одиннадцать… тринадцать… вот семнадцатый. Третий корпус во дворе. А стонут, что плохо живут. Сплошь машины. Ну, где я встану?
И век мой веком машины назовется; и человеческого голоса не будет слышно в гуле машин; и напрасно будет думать человек, что он хозяин машины, тогда как он – ее раб. Ага. Встану? Не задену? Завоет на весь двор. Вот канитель начнется. Царапину едва заметно, на тыщу вся работа, а он пальцы гнет: ты, друг, так просто не соскочишь… И прав: не соскочу. Давно надо бы уйти на другую службу, в место тихое, спокойное, уютное, в какой-нибудь архив, например, где бы со мной собеседовали давно покинувшие нашу юдоль люди и где, внимая их голосам, я глубже постигал бы тщету всех упований. Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? Зачем ты хотел царствовать, несчастный царь? Зачем подчинил себя своей царице? Ты так ничего и не понял в своей судьбе, если источником своих бед назвал измену и трусость. Ты сам первопричина своей гибели; ты всех погубил – и супругу, и детей, и страну, в которой ты жил, которой правил, которую так и не узнал и которую отдал в руки злодеев. Тебе говорили: вразумись – а ты не вразумлялся. И поражен был жезлом железным и сокрушен, как сосуд горшечника. Мне жаль тебя. Но как вместить в сердце прах и пепел миллионов, в гибели которых ты так или иначе повинен? Вы мучаете мученика, шепчет царь, и его лицо орошают слезы. Что ж плакать, бормочет Марк, нечего плакать. Все сделано, печать поставлена. Доволен ли, что безумные попы причислили тебя к лику святых? О нет, шепчет царь, умоляю, не надо. Я напишу еще одно отречение – тогда от трона, теперь о добровольном выходе из числа святых, в земле Российской просиявших. Страдание мое безмерно; но кто бы сказал, отчего оно разрывает мне сердце – от злодейской ли казни, от гибели беззащитных детей, от предсмертного стона жены или от умирающего Отечества? Бесчестно мне быть святым, когда мой народ исчезает.