Плотная завеса дождя била ему в лицо, холодные капли воды закатывались за воротник. Ночь накатывалась с востока, словно весть с Советских земель, погруженных во мрак хаоса и убийств. Но мы отстраиваем разрушенное, сказал он сам себе, как будто защищаясь. С каждым днем власть Страсбургского Совета распространялась все дальше по развалинам стран Европы. Через десять лет, а может и через пять — автоматизация так фантастически продуктивна, надо всего лишь только начать — и люди Запада снова будут мирными фермерами и бизнесменами, их страны вновь станут единым целым.
Если только многонациональный Совет примет правильное решение. Но надеяться на это не приходилось. Валти окончательно убедил Фурье в этом. Именно поэтому он шел сейчас сквозь дождь, в старой мотоциклетной накидке поверх мокрой куртки, и именно поэтому люди в бараках тщательно подсчитывали время, которое им понадобится, чтобы достать спрятанное оружие. Они должны подавить несогласных.
Как странно, что для воплощения в жизнь новой математики, которую во всем мире понимают не больше тысячи человек, мы используем древний феодальный принцип подчинения начальнику. Но ведь нельзя ожидать, что нормандский крестьянин Эстьер или парижский апаш Рено будут корпеть над книгами и тратить годы на изучение символической социологии. Ты просто говоришь «вперед» у и они идут, потому что любят тебя.
Его шаги гулко отдавались в камнях мостовой. Этот мир лишен логики. Чистая случайность, то, что он выжил, сделала его де факто руководителем Свободной Франции. Фурье хотел бы, чтобы Жаннет выжила в этом хаосе, пусть даже ему самому пришлось умереть. Но, по крайней мере, двое его сыновей живы, и когда-нибудь, если только они не получили слишком большую дозу радиации, у него будут внуки. Бог был не слишком безжалостен к нему.
— Мы здесь, наверху, — сказал Эстьер.
Фурье не потрудился ответить. У него не было распространенной привычки к пустопорожней болтовне.
Страсбург был местом сбора Совета. Не только из-за своего географического расположения, но также из-за того, что он не слишком пострадал. Только несколько сражений с применением обычного оружия произошло здесь около восемнадцати месяцев назад. Университет почти не пострадал, и поэтому стал штаб-квартирой Жако Рейнача. Его люди бродили вокруг, бдительно неся охрану. Интересно, что бы подумал Гез, попади он сейчас сюда. Но эти люди — с грязными руками и чистым оружием — были цивилизацией. Это они отогнали раненое чудовище — Россию — обратно на восток. И это они восстановили закон, и свободу, и колосящиеся поля пшеницы.
На первом посту стоял пулемет. Часовой-сержант узнал Фурье и поднял руку в приветствии. (Одно то, что Рейнач вдохнул в эту орду хоть какое-то понятие дисциплины, говорит о его личных качествах.)
— Ваш эскорт должен ждать здесь, мой генерал, — сказал он, словно извиняясь. — Новое распоряжение.
— Я знаю, — ответил Фурье. Никто из его людей об этом не знал, и он должен был предотвратить недовольство. — У меня назначена встреча с командующим.
— Да, сэр. Придерживайтесь освещенных мест, иначе вас подстрелят, приняв за бандита.
Фурье кивнул и прошел через пост к домам. Ему хотелось укрыться от дождя, но он медлил, оттягивая начало. Жако Рейнач был не только его соотечественником, но и другом. Он не был настолько близок ни с Хельзегеном из Северного Альянса, ни с итальянцем Тотти, ни с поляком Роянски, и ему положительно не нравился представитель Германии Ауэрбах.
Но матрицы Валти не имели ничего общего с эмоциями. Они просто предупреждали, что при некоторых условиях кое-что определенно случится. Это было знание, холодное как лед.
Здания главных офисов окутывала темнота, но несколько окон светилось. Рейнач установил электрический генератор — и совершенно правильно, поскольку его персоналу и ему самому приходилось работать круглые сутки.
Часовой впустил Фурье в здание. С полдюжины людей играли в кости, а туберкулезного вида секретарь надрывно кашлял над досье, написанном на старых счетах из прачечной, подвернувшихся под руку. Люди вскочили, и Фурье сказал им, что хочет видеть командующего, главу Совета.
— Да, сэр. — Офицеру было не больше двадцати лет, но его небритое лицо было изборождено морщинами, придававшими ему вид глубокого старика. Он очень плохо говорил по-французски. — Оставьте оружие здесь и входите.