Однако ситуация усложняется, если пациент сопротивляется ' подобному коллективному решению. Тогда встает вопрос, согласен ли терапевт преломить свои убеждения через истину пациента. Чтобы лечить, терапевт хуже или лучше, но должен искать; вместе с пациентом, без предзаданных мнений, чтобы найти соответствующие эмоциональным состояниям пациента религиозно-философские мысли. Они предстают в архетипическом облике как первые ростки на той материнской почве, которая некогда породила вообще все религиозно-философские системы. Если же терапевт не намерен ставить под вопрос собственные убеждения [при встрече с убеждениями пациента, то возникает законный ' вопрос о прочности его позиции. Вероятно, он заботится о само-! сохранении и потому неподатлив, но это грозит ему неподвижностью. Психическая эластичность — индивидуальная или коллективная — функционирует в заданных границах, иногда настолько узких, что некая неподвижность действительно означает рубеж человеческих способностей. Ultra posse nemo obligatur*(Никого нельзя обязать сверх его возможностей (лат.). ).
Влечение никогда не изолированно, да его и невозможно изолировать. Оно всегда несет с собой архетипические, духовно окрашенные содержания. Влечение или, с одной стороны, обосновывается, или, с другой — ограничивается. Иными словами, влечение всегда и неизбежно сопрягается с чем-то вроде мировоззрения, каким бы архаичным, непрозрачным, сумеречным оно ни было. Влечение заставляет мыслить, и если не мыслят по доброй воле, то возникает компульсивное мышление. Ведь оба полюса души — физиологический и духовный — неразрывно связаны друг с другом. Нет одностороннего высвобождения влечений, а дух, оторвавшийся от влечений, обречен витать в пустоте. Такая связь с миром влечений вовсе не обязательно гармонична. Напротив, она заряжена конфликтами и несет страдания. Важнейшей целью психотерапии является не перевод пациента в' какое-то невозможно счастливое состояние — его нужно укрепить духом и научить с философским терпением переносить страдания. Целостность и полнота жизни требуют равновесия радости и страдания. Последнее неприятно, и люди, естественно, стремятся не думать о тех бедах и заботах, на которые обречен человек. Поэтому раздаются успокоительные речи об улучшении, движении к максимуму счастья. В них нет и проблеска мысли о том, что и счастье отравлено, если не исполнена мера страдания. За неврозом как раз очень часто скрывается естественное и необходимое страдание, которое люди не желают претерпевать. Яснее всего это видно на примере истерических болей, отщепившихся от той душевной боли, которую хотели избежать.
Христианская доктрина о первородном грехе, о смысле и ценности страдания имеет непревзойденное терапевтическое значение. Для западного человека она, без сомнения, куда больше подходит, чем исламский фатализм. Точно так же вера в бессмертие дает жизни непрерывный проток в будущее, что помогает избегать психические заторы и регрессии. Хотя для обозначения этих психологически значимых представлений используется слово "доктрина", было бы ошибочно полагать, будто речь здесь идет о произвольных, чисто интеллектуальных теориях.
Психологически это не подлежащий сомнению чувственный опыт. Позволю себе банальное сравнение: если я чувствую себя хорошо и привольно, то никто не докажет мне, что это не так. Логические аргументы отскакивают от факта чувственного опыта. К таким фактам принадлежат первородный грех, осмысленность страданий и бессмертие. Но их опыт харизматичен, никакое человеческое искусство не в силах к такому опыту принудить. Только безоговорочная самоотдача дает надежду на достижение такой цели.
На такую самоотдачу, однако, не всякий способен. Тут не существует никаких "ты должен", "обязан" — во всяком напряжении воли ударение неизбежно стоит на "Я", а тем самым достигается нечто противоположное самоотвержению. Титанам было не под силу взять штурмом Олимп, Христос не брал штурмом небо. Целительнейшие и душевно самые необходимые переживания — это та "труднодостижимая драгоценность", для достижения которой от обычного человека требуется необычайное.