Потом было громкое уголовное дело, суд и статья за бандитизм. Ему дали 20 лет особого режима, а её уютный мирок рухнул в одночасье. Закрыли и всех его «близких», так что помощи просить было не у кого. Веронику кумарило. Сперва ушли все сбережения, затем машина, украшения, дорогая техника...
Барыги быстро прознали, что провинциальная красотка осталась без защиты. Так она оказалась на панели. Как-то раз сутенёр продал её компании бандюков, которые, напившись, захотели группового секса. Она сопротивлялась. Ей изуродовали и тело, и лицо. Вероника потеряла «товарный вид» и стала не выгодна прежнему хозяину. Её продавали с точки на точку, денег было в обрез, и на героин уже не хватало. Она пересела на мульку - самый низкосортный психостимулятор, который имеет кучу побочных эффектов, ведь он содержит марганцовку, разрушающую мозг. Вот так королева красоты осталась никому не нужной калекой. Она пыталась покончить с собой, но сердобольная старушка, у которой Вероника снимала койку, вызвала скорую. Девушку откачали и поместили в психушку. Отец давно умер, мать запила после его смерти, да и не знала, где её дочь. И вот уже полтора года моя новая знакомая живёт в этом вонючем крохотном отделении психиатрички на Каширке, спит на проссаном матрасе и ест блевотные харчи, даже от вида которых меня бросает в дрожь.
Я сидела не в силах пошевелиться. Во рту пересохло, мерзкий комок стоял в горле. Вот так судьба! И никакой надежды, что что-то поменяется. Никакого просвета. Единственная радость - это крошечная книжная полка, висевшая в углу тесного холла. И ожидание, что у кого-то из вновь прибывших психов окажется с собой книга. Но нет! Психи поступают сюда в периоды обострения заболеваний, и книг в таком состоянии не читают...
Как же мне её было жалко! Я бы непременно забрала её с собой, и заботилась о ней. Но мама будет против, да никто и не отпустит Веронику. Она понимала, что ей суждено прожить тут остаток дней, и лишь изредка мечтала о том, что когда-то её любимый освободится и непременно её найдёт. В такие дни она становилась особо тревожной, много плакала и требовала у санитаров разрешения отправить письмо в колонию, чтобы он знал, куда за ней приезжать. Тогда ей кололи двойную дозу аминазина, она отключалась и забывала, что ей надо что-то писать.
Так и сейчас, она заплакала и, совершенно забыв обо мне, поковыляла к дежурной сестре. Сестра вызвала санитаров, и Веронику увели...
***
Прошло всего-то 5 дней с момента моего «заключения», но мне они показались вечностью. Веронику перевели в палату для особо тяжёлых пациентов, и в холле она больше не появлялась. Врач со мной не беседовал, но на ежедневных обходах ставил галочку о моём удовлетворительном состоянии. Я жила одной лишь надеждой на то, что папе удастся вызволить меня отсюда.
Бабка больше не пыталась украсть моего медведя, и вообще вела себя очень уважительно по отношению ко мне. Я пробовала записывать свои мысли, но они, словно ртуть, разлетались от меня в разные стороны, моментально растекались и видоизменялись. Я не успевала зафиксировать, о чём я думаю, прежде, чем мысль исчезала окончательно. Да и из-за таблеток сложно было удержать ручку в руках.
Приближалось время обеда, как вдруг меня позвали.
- К тебе пришли, - сухо сказала медсестра.
Может меня поведут на ЭКГ? А может наконец-то пришёл хирург? Я не спеша всунула ноги в тапки, и пошла в другой конец коридора, туда, где меня должны были ожидать. Зрение было расфокусировано, но каким-то 6-м чувством я почувствовала, что это не врач. Это... Это папа приехал!
Когда он зашёл в отделение, его взгляду открылась удручающая картина. В переполненном коридоре толпились бабы, желавшие посмотреть на незнакомого человека. Для них это большая редкость - увидеть постороннего. Сюда мало кого и мало к кому пускают, да и большинство психов давно вычеркнуты из жизни людьми, некогда с ними знакомыми, а зачастую и самыми близкими. Санитарки разгоняли встревоженных пациенток, те делали вид, что уходят, но потом вновь высовывались из своих палат. Когда мед персонал ослабил бдительность, бабы начали подступать ближе. Одни тянули к папе свои дрожащие руки, другие просто ходили кругами, что-то бормоча. Молодая женщина бросилась перед ним на колени и протянула какую-то бумажку. Глаза её бегали, она тревожно оглядывалась, как будто совершала какое-то преступление.
- Я умоляю вас, позвоните! Прошу! Я нормальная, меня держат тут насильно! Не отпускают! Я прошу! - она шептала одни и те же фразы, цепляясь за край папиного пиджака.
Другие бабы, услышав, что она разговаривает с незнакомцем, тоже осмелели, они повторяли, что находятся тут по ошибке, что их не отпускают; кто-то утверждал, что это заговор. Тихий шёпот перерос в жужжание пчелиного улья, а потом и вовсе превратился в крик. Но санитары уже крутили разбушевавшихся баб, а медсёстры готовили свои седативные «чудо-инъекции».