Все это произошло с такой молниеносной быстротой, что мы с дедом не успели оглянуться. И когда гусак, перевалившись на бок, встал наконец на ноги и обиженно заголосил, глупо оглядываясь до сторонам, поле сражения было пусто.
Галка спаслась на террасу, а Псинка забилась под крыльцо и выглядывала оттуда воровато и как будто сконфуженно.
В зубах ее все еще торчало добытое в бою белоснежное гусиное перо.
Лето бежало.
Незаметно подошел июль.
Псинка росла не по дням, а по часам, и за два месяца превратилась в рослую, основательную собаку самой чистокровной дворняжьей породы.
Характера она была веселого, вечно рыскала по полям и лесам, и в лохматом хвосте ее всегда красовались целые гроздья репейника. Она очень любила и уважала нас всех, но к Галке была привязана какой-то особенной, поистине собачьей любовью: могла часами сидеть, не спуская с нее глаз, неизменно сопровождала ее во всех похождениях и ухитрялась разыскивать всюду, где бы она ни была.
Однажды отправились мы с Галкой к реке.
Купались. Потом валялись на скошенном сене. Псинка носилась вокруг нас, как сумасшедшая, лаяла, кувыркалась, одним словом, совсем одурела от восторга.
Навалявшись вдосталь, я засучил штаны и полез ловить раков, а Галка, не умевшая плавать, да к тому же боявшаяся раков за их цепкие клешни, отправилась вдоль берега собирать кувшинки.
Раков было мало, и скоро стало скучно.
А из ракитника доносилась веселая возня, звонкий псинкин лай и хохот Галки.
— Вон ту, вон ту достань, Псинка! — кричала она.
Затем слышался громкий плеск воды: это Псинка со всего маху бухалась в воду в погоне за желтыми кубышками.
Я вылез на берег и направился в сторону, как вдруг раздался громкий галкин крик, за ним второй, еще отчаяннее.
Я бросился со всех ног и, продравшись сквозь ракитник, увидел такую картину: по тихой речной воде шли большие круги, а в самой середине их плыла Псинка, вцепившись зубами в красное галкино платье. Сама Галка беспомощно барахталась руками и ногами и, окунаясь в воду с головкой, тянула Псинку ко дну.
Псинка фыркала, тяжело дышала и, разгребая воду сильными лапами, медленно приближалась к берегу. Она глядела на меня блестящими, совсем почеловечески взволнованными глазами.
Ну, тут я, разумеется, прыгнул в воду, и мы с Псинкой общими усилиями вытащили полузахлебнувшуюся Галку на берег.
Что тут было, и описать невозможно.
Когда Галка пришла в себя, Псинка положительно взбесилась от радости. Сначала она прыгала вокруг нее и заливалась лаем, а потом улеглась на живот и принялась лизать ей лицо, руки и мокрые, слипшиеся волосенки.
Да и я сам, признаюсь, вел себя не лучше Псинки, с той только разницей, что не знал хорошенько, кого мне сперва обнимать и целовать: выуженную из реки Галку или ее спасительницу.
Ну, рами вы, конечно, понимаете, что после этого случая Псинка заняла в Дубках самое привилегированное собачье положение. Через несколько дней после того отец привез ей из города великолепный кожаный ошейник, но Псинка не приняла этого почетного дара. Вероятно, она сочла его за знак рабства и пожелала остаться свободной. Почувствовав ошейник на своей шее, она отчаянно завертела головой, легла и обеими лапами стала сдирать его прочь.
Занималась она этим делом целый день, и с таким упорством, что к вечеру отцу пришлось лишить ее почетного отличия из боязни, что она удавится.
Вскоре после спасения утопающей Галки произошел с Псинкой следующий, не менее замечательный, случай.
Начался сенокос, и мы, дети, принимали в нем, разумеется, самое горячее участие. Ходили с косцами на луг, ворошили сено, складывали его в копны, и каждый день под вечер возвращались домой усталые, опаленные солнцем и по шиворот усыпанные колючей сенной трухой, которая забиралась к нам за пазуху и щекотала спину и шею…
Наконец сено свезли на опушку небольшой березовой рощи, километрах в полутора от дубковской усадьбы, и свили из него высокий зеленый стог.
Дедушка Аким Васильевич сам уложил на верхушке его последние душистые, пахнущие мятой и полынкой охапки и, спустившись по приставленной к стогу лестнице, направился к дому.
За ним последовали мы с Галкой, единственный дубковский работник, старый дядя Михей, а сзади всех трусила Псинка, свесив широкий язык, с которого каплями бежала слюна.
Вечером, укладываясь спать, я вспомнил, что впопыхах мы забыли взять с собой в Дубки лестницу и что она осталась у стога.