Это было мне как нельзя более наруку, и, засыпая, я накрепко решил завтра же воспользоваться ею в свое полное удовольствие.
На следующее утро, встав пораньше и вместе с Акимом Васильевичем напившись молока со свежим черным хлебом, я улизнул из дому и бегом направился к роще.
Еще издали завиднелся окутанный утренним голубым туманцем высокий стог и прислоненная к нему лестница.
Все было в порядке.
Взобраться до ней на самую верхушку было делом одной минуты. Затем я уселся на сыроватое от росы хрустящее сено, спустил ноги и слегка оттолкнулся.
Вз-з-з!.. И я был внизу и снова уже карабкался по лестнице.
Сначала все шло как нельзя лучше.
По склону стога накаталась скользкая дорожка, и я, всякий раз ухая от чувства легкой жути, стремглав соскальзывал вниз.
Но, как говорится, всему на свете приходит конец.
Так было и тут.
Чуть не в двадцатый раз скатываясь со стога, я как-то неловко повернулся, съехал на бок и со всего размаху грохнулся оземь.
Что было потом — не помню.
Когда я пришел в себя и попытался подняться, нестерпимая боль в плече и в левой ноге снова бросила меня плашмя на землю. Так я и остался, проливая горькие слезы и при каждой попытке пошевелиться теряя сознание от боли.
Сколько времени я пролежал так, точно сказать не могу. Солнце уже поднялось, припекало сильнее и сильнее, близился полдень, а надежды на скорое избавление не было.
До Дубков было не меньше полутора километров — не докричишься; двинуться я не мог. Самое же ужасное было то, что мне нередко на целые часы случалось пропадать из дому, так что никому в Дубках и в голову не могло притти, что на этот раз со мной приключилась самая настоящая беда.
Так я и лежал, заплаканный и несчастный, боясь пошевельнуться и потеряв уже всякую надежду на спасение, как вдруг за рощей раздался громкий, заливистый лай.
Через минуту из-за стога прямо на меня лохматым шаром выкатилась Псинка.
Сев передо мной, она весело завиляла хвостом и выжидательно уставилась на меня.
Обрадовался я ей так, что и сказать невозможно.
— Псинка, Псинушка, — бормотал я, глотая слезы и всхлипывая. Однако не двигался.
Псинка не понимала.
Она водила носом, виляла хвостом, пробовала даже играть со мной, тычась мне мордой в шею, но я лежал.
Тогда она забеспокоилась, обежала вокруг меня раз, потом другой и снова уселась, теперь уже с явно тревожным видом.
Наконец, ухватившись за мою рубашку, она решительно потянула меня за собой.
Я взвыл от боли, а Псинка снова уселась и, видимо, посвоему, пособачьи, размышляла над тем, что произошло.
Вдруг, приняв какое-то решение, она громко тявкнула, лизнула меня прямо в нос и понеслась прочь.
Я пришел в ужас. Единственное живое, сочувствовавшее мне существо, покидало меня в беде!
Было от чего разреветься во весь голос.
— Псинка! Псинушка, не уходи! Псинка! — кричал я, давясь слезами, но Псинка, не обращая на меня ни малейшего внимания, неслась по направлению к Дубкам.
Скоро она скрылась из виду.
Я остался один и, уткнувшись носом в теплую землю, заливался слезами.
О том, что было дальше, мне вечером наперебой рассказывали мама, Галка и даже Аким Васильевич, на этот раз нарушивший свое молчание.
Когда Псинка примчалась в Дубки, там еще не заметили моего отсутствия.
Аким Васильевич возился с чем-то на огороде, мама была в коровнике и доила с Анисьей коров, а Галка от безделья шаталась по саду.
Псинка ткнулась туда, сюда, обежала дом и двор и, заслышав мамин голос, стремглав кинулась в коровник.
Шаром подкатившись к маме, она несколько раз тревожно тявкнула и, ухватив ее за рукав, с силой рванула за собой.
Мама, сидевшая на низенькой скамеечке, потеряла равновесие, и молочное ведро с целым полдневным удоем опрокинулось на землю.
— Ах ты, Псинка поганая! — сердито крикнула мама, стараясь спасти хоть часть молока, но Псинка, как очумелая, лаяла и хватала ее то за юбку, то за рукав.
— Да что ты, сбесилась, что ли? — кричала мама, отбиваясь и ничего не понимая.
— Прочь, оглашенная! — накинулась на Псинку Анисья и подхватила с полу полено.
Псинка принуждена была отступить.
Снова обежав двор, она сунулась в огород и, увидав там Акима Васильевича, с громким лаем бросилась к нему.
— Что ты, дурная? — удивился дед.
Псинка бегала вокруг него, лаяла и заглядывала ему в глаза.
— Да что с тобой? Что ты, ошалела, что ли? — недоумевал Аким Васильевич.
А Псинка надрывалась лаем, скакала ему на грудь и всем существом своим выражала тревогу и волнение.