— По-моему, ты мог бы подойти и помочь с Пребблом. Это было немножко множко.
— Я был поглощен товарищем Уоллером. Мы беседовали о насущнейших предметах. Однако ночь еще молода. Мы окликнем это такси, возьмем курс на вест, отыщем кафе и подбодримся, слегка перекусив.
Войдя в кафе, витрина которого выглядела своего рода музеем немецких колбасных изделий, они вступили во владение свободным столиком и заказали кофе. Вскоре яркий антураж вернул Майку спокойствие духа. И постепенно бланманже, Эдвард и товарищ Преббл изгладились из его памяти. Псмит тем временем хранил непривычное молчание, с головой уйдя в толстый квадратный альбом того типа, в который вклеивают вырезки из газет. Пока Псмит изучал содержимое, странная улыбка озарила его лицо. Видимо, его размышления были приятными.
— Э-эй! — сказал Майк. — Что это у тебя? И откуда?
— Товарищ Уоллер весьма любезно одолжил мне этот том. Показал его мне после ужина, зная, сколь горяча моя привязанность к Великому Делу. Если бы вы не были столь увлечены беседой с товарищем Пребблом, я пригласил бы вас присоединиться к нам. Однако теперь вы можете восполнить это упущение.
— Но что тут? — спросил Майк.
— Протоколы заседаний парламента Тулс-Хилла, — внушительно объяснил Псмит. — Точные записи всего, что говорили их участники. Все вотумы доверия, которые они выносили правительству, а также все претензии, которые время от времени они на него обрушивали.
— Но, черт дери, что это еще за Парламент Тулс-Хилла?
— Он, увы, — сказал Псмит торжественно скорбным голосом, — более не существует. При жизни он был прекрасен, но теперь вылетел за пределы поля. Отошел в мир иной. Мы, товарищ Джексон, имеем дело не с живым полнокровным настоящим, но с далеким заржавелым прошлым. И тем не менее в какой-то мере в нем наблюдается частица живого полнокровного настоящего.
— Не понимаю, что ты несешь, — сказал Майк. — Но все равно, дай взглянуть.
Псмит протянул ему альбом, откинулся на стуле, прихлебывая кофе и наблюдая. Вначале лицо Майка выражало только скуку, но внезапно она сменилась интересом.
— Ага! — сказал Псмит.
— Бикерсдайк? Какое-нибудь отношение к нашему Бикерсдайку?
— Никто иной, как наш добрый друг самолично.
Майк листал страницы, прочитывая строчку-другую на каждой.
— Э-эй! — сказал он, посмеиваясь. — Немножечко распоясался, верно?
— И очень, — признал Псмит. — Огненная страстная натура, наш товарищ Бикерсдайк.
— Так он же здесь просто проклинает правительство. Честит на все корки.
Псмит кивнул.
— Да, я тоже заметил этот факт.
— Но зачем они это вытворяли?
— Согласно тому, что мне удалось извлечь из товарища Уоллера, — сказал Псмит, — примерно двадцать лет назад, когда он и товарищ Бикерсдайк рука об руку трудились клерками в Новом Азиатском банке, оба они состояли членами парламента Тулс-Хилла, этого влиятельнейшего института. В те времена товарищ Бикерсдайк был таким же забубенным социалистом, как товарищ Уоллер ныне. Только, видимо, когда он начал продвигаться все выше, его взгляды касательно грешности цепляния за приличную сумму дублонов претерпели изменение. Тут-то, как видишь, смутное и заржавелое прошлое начинает примешиваться к живому полнокровному настоящему. Если бы какой-нибудь бестактный типчик взял бы да и придал гласности эти очень талантливые речи товарища Бикерсдайка, как столпа Парламента Тулс-Хилла, наш высокочтимый шеф сел бы в лужу, если мне дозволено прибегнуть к такому выражению, касательно шансов стать кандидатом юнионистов от Кеннингфорда. Вы следите за ходом моих мыслей, Ватсон? Сдается мне, что беспечные кеннингфордские избиратели, судя по их, подмеченному мной довольно острому чувству юмора, вцепятся в них, так сказать, руками и ногами. Товарищу Бикерсдайку было бы крайне, крайне неприятно, если бы эти речи стали известны.
— Ты же не собираешься?..
— Я не допущу никакой опрометчивости. Я просто помещу этот великолепный том среди моих книг, которые особенно ценю. Добавлю его к моей серии «Книги, которые мне помогли». Думается, в случае необходимости, иметь этот том под рукой будет очень и очень полезно. А теперь, — закончил он, — поскольку час приближается к позднему, быть может, нам лучше отбыть домой.
19. Болезнь Эдварда
Жизнь в банке наиболее приятна зимой. Когда мир снаружи темен, сыр и холоден, свет и теплота внутри очень утешительны. Внутренность банка обладает приятной солидностью. Лампы под зелеными абажурами выглядят уютно. И, поскольку мир снаружи столь мало привлекателен, труженик, взгромоздившийся на табурет, чувствует, что положение его не так уж плохо. Вот когда дни длинны, а солнце нагревает асфальт, и все убеждает труженика, как сейчас чудесно на природе, в нем пробуждается неусидчивость.
Майк, если не считать двух первых недель его карьеры в Новом Азиатском банке, не подвергался испытанию солнечным светом. Теперь, когда погода была холодной и унылой, он чувствовал себя почти вполне довольным. Теперь, когда он постиг тонкости своей работы, время проходило очень быстро, а часы по окончании рабочего дня и вовсе его радовали.
Его жизнь обрела приятную упорядоченность. Утром он приходил точно вовремя, чтобы расписаться в регистрационной книге до того, как ее заберут в кабинет бухгалтера. То есть в десять часов. С десяти до одиннадцати он блуждал. В его отделе в это время ничего не происходило, а мистер Уоллер словно считал само собой разумеющимся, что он прогуляется в Почтовый Отдел и поговорит с Псмитом, которому обычно требовалось излить очередное скорбное негодование, возбужденное кольценосным Бристоу. С одиннадцати до половины первого он немножко работал. Обеденный перерыв, если только у мистера Уоллера не случалось припадка добросовестности, можно было растянуть с половины первого до двух. Побольше работы с двух до половины четвертого. С половины четвертого до половины пятого чай с романом в чайной комнате. А затем с половины пятого до пяти либо еще немножко работы, либо новые блуждания в зависимости от того, нашлась ли какая-нибудь работа или нет. Отнюдь не самый тяжкий способ провести день на исходе января.
К тому же Новый Азиатский банк вне всяких сомнений был прелюбопытнейшим мирком. Странно дилетантская природа этого заведения придавала ему некий оттенок легкомыслия. Он не принадлежал к тем лондонским банкам, чьи лондонские конторы — это их главные конторы, где властвует неумолимое ДЕЛО, и человек становится всего лишь машиной для выполнения такого-то количества рутинных операций. Служащие Нового Азиатского банка, имея на руках массу свободного времени, могли сохранять индивидуальность. Им хватало досуга, чтобы думать о других вещах, кроме своей работы. Более того, досуга у них было столько, что остается только удивляться, почему они вообще вспоминали о своей работе.
Этот банк заполняли оригиналы. Например, Вест, которого попросили покинуть Хейлибери, его престижную школу, из-за привычки заимствовать лошадей и присоединяться к погоне за лисицами в окрестностях школы, запретных для ее учеников, что, в свою очередь, приводило к пренебрежению правилами касательно вечерней молитвы и использованию окон вместо дверей. Он был щуплым высохшим юнцом с черными волосами, плотно припомаженными к голове. Служебные обязанности он исполнял в костюме, приводившим на память карикатурных фанатиков лисьей травли.
А еще Хайнетт, который пополнял скудное жалование, выделяемое ему банком, распевая комические куплеты в захудалых мюзик-холлах. Он поделился с Майком своим намерением уйти из банка, едва он станет знаменитостью и возьмется за куплеты серьезно. Он сообщил Майку, что неделю назад покорил публику в Бедфорде, и в доказательство предъявил вырезку из «Эры», излагавшую мнение автора, что «другими более или менее приемлемыми номерами были Прыгающие Зуавы, Собаки Стейнгрубера и Артур Хайнетт». Майк пожелал ему удачи.
А еще Реймонд, который прилежал журналистике, и вел «Откровенные беседы с домохозяйками» в «Пустячках» под псевдонимом «Леди Гусси»; Регг, веривший, что Земля плоская и по воскресеньям выступавший на эту тему перед собраниями в Гайд-парке, и еще много других, с кем было интересно поболтать утром, когда работы было мало и требовалось чем-то заполнить время.