Так думала Ганка в тот день, когда до нее дошли беспокойные вести, так думала она и потом. И только из любви к мужу она не давала воли своему гневу. Она даже сделала усилие над собой и однажды, в воскресенье, зашла после обеда в домик свекрови, зная, что застанет старуху одну. Но с какой горечью она возвращалась оттуда! Не ожидала она такой награды за все свои добрые намерения! Как сурово уставилась на нее старуха, когда она спокойным голосом завела речь о Яне и о той опасности, которой он снова подвергает себя и семью! И договорить ей не дала свекровь, когда она хотела попросить, чтобы та как мать подействовала на Яна. Ведь мать он скорее послушает, чем жену!..
— Да ты очумела, что ли?— набросилась на нее старуха.—Чего скулишь раньше времени? Точно панская дочка! Ты хотела бы только жить, наслаждаясь, и держать возле себя Яна? Он любит тебя больше, чем надо. Но он мужчина, а не старая баба. И на свете, кроме жены, есть еще много кое-чего и другого, о чем не вправе забывать человек Что ты мне все твердишь, что я мать? Да, мать, а не волчица, и я тоже люблю детей, и не тебе меня учить! А если я забочусь об этом деле, так потому, что это нужно для твоих же детей. Чтобы им жилось лучше, чем нам, старикам. Чтобы им не приходилось плясать под панскую дудку…
Ганка не помнила, как она добрела через двор домой… Едва перешагнув порог, она опустилась на лавку и разрыдалась. Ей было обидно, что свекровь так отчитала ее, а еще больше она боялась за мужа. Когда Ян вернулся домой, он сразу же заметил ее заплаканные глаза и спросил, что с ней. Она хотела промолчать, но не выдержала, заплакала снова и стала умолять его помнить о себе и о детях. О матери она ничего не сказала. Ян успокаивал ее, но сказал решительно, что сделанного не воротишь, и он рад этому.
— Уже началось, и назад пути нет. Да так оно и лучше. У меня словно гора с плеч. Ничто меня не грызет, и я не боюсь больше смотреть людям в глаза. А какой камень лежал у меня на сердце раньше —сама знаешь. Не будь глупенькой! Худшее уже позади.
— Это вас тот проклятый горожанин попутал!
— Молчи, Ганка! Не будь Юста, я бы сам начал суд с панами. Еще есть у нас грамоты…
Ганка ничего не ответила, только глубоко вздохнула. Она не рада была спасению грамот и вспоминала слова, которые сказала старухе на прощанье: «Лучше жить теперь в страхе, чем жалеть потом! Как бы и вы не пожалели, да только поздно будет!»
Молодой Козина стал спокойнее. Миновала пора мучительного внутреннего разлада. Решение принято. Бой начался. Всеобщее уважение и доверие были для него наградой за прежние косые взгляды близких знакомых и самой матери. Вновь обрел он свое мужественное сердце, которым раньше всецело владели жена и дети. Он готов был идти на все, лишь бы довести борьбу до конца. Начало было тяжелое, но теперь дело принимало благоприятный оборот. Одно только сильно тревожило его —это вести из деревень о том, что постршеков-ские не вышли на охоту, несмотря на барский приказ, а за ними и ходовские отказались дать подводы для замка. Беспокоило сто то, что и в других деревнях начались такие же дела; а в Страже и Тлумачеве не заплатили к рождеству оброк и не выслали на баронские гумна людей для молотьбы. Козина считал, что, пока дело не решено, такие действия большая ошибка. Они дают оружие в руки тргановского пана. «Прокуратор» Сыка полностью соглашался с ним.
— Судимся с панами из-за неправды, а как бы нам самим не пришлось отвечать,—говорил он Козине в тот воскресный вечер, когда они были вместе в правлении, а Ганка сидела у свекрови. Оба сошлись на том, что надо внушить людям благоразумие и сказать старостам, чтобы они не допускали таких поступков.
В это время в горницу старосты вошел Матей Пршибек. Лицо его было менее сурово и хмуро, чем обычно, и глаза его заблестели, когда он еще на пороге начал:
— Не умер еще ходский дух!
Козина и Сыка догадались, что он имеет в виду. А Пршибек стал рассказывать новости, принесенные им из города: в Поци-новице молодой Шерловский сцепился с барским лесничим и чуть не убил его.
— За что? —спросил Сыка.
— Хотел отнять у него ружье.
Сыка молчал, почесывая затылок. Козина же решительно осудил Шерловского.
Лицо Пршибека омрачилось. Он взглянул исподлобья на обоих и, немного помедлив, сказал:
— А по-вашему, он должен был отдать ружье и подставить спину под палки и только потом идти к прокуратору?
— Не надо было ходить в лес. Матей ударил кулаком по столу.
— И это говоришь ты, Козина?
— Да, я. Нечего нам сейчас ходить в лес. Это значит лить воду на панскую мельницу. Процесс еще не выигран… И пока…
— Пока всех нас не перебьют. Ой, Козина, в Вене нам не помогут, только за нос водить будут. Вот наша помощь,—и Матей Пршибек потряс в воздухе своим внушительным чеканом.—Вот от чего затряслись бы паны, а не от каких-то там прокураторских бумажонок.
— Ну, это от нас не уйдет,—ответил Козина,—поверь, что сейчас такими поступками мы можем испортить все дело.
Сыка одобрительно кивал головой и собирался тоже сказать что-то, но в это время перед домом остановились сани, и в комнату вошел драженовский староста Криштоф Грубый.
— Эй, вы, тут! —весело начал он.—Ты чего, Матей, хмуришься, а ты, Ян, красен, как пасхальное яичко?
Сыка рассказал, о чем спор. Беловолосый старик положил руку Пршибеку на плечо и ласково сказал:
— В тебе говорит добрая ходская кровь. Но сейчас другое время. Чеканом не все сделаешь. Да, может, он и вовсе не понадобится.
И Грубый вытащил из-под плаща письмо, говоря, что, как только он получил его, он сейчас же велел запрягать, чтобы поделиться новостями с друзьями. Письмо было из Вены от по-стршековского Псутки с припиской от Юста. «Прокуратор» Сыка даже прищелкивал пальцами, когда читал. При дворе приняли жалобу ходов и назначили комиссию для рассмотрения их тяжбы с бароном фон Альбенрейтом. Козина, тоже склонившийся над письмом, покраснел от радости. Старый Грубый, хотя и знал уже, о чем говорится в письме, затаив дыхание слушал Сыку, читавшего вполголоса. На лице его играла улыбка. Только Пршибек не выказал ни малейшей радости.
— Это не конец. До решения еще далеко,—сказал он.— И что такое эта комиссия?
— Что такое эта комиссия? —вскочил Козина и начал с увлечением объяснять Пршибеку: —А вот что. Ты помнишь регрейшт зПепНит, когда нашим отцам и дедам объявили, что наши права —ничто, что их не существует и что мы не смеем ссылаться на них? Помнишь, как старики хватались за голову, как плакали и рыдали, проклиная эти два латинских словечка? Спроси у своего отца! А не помнишь, так вспомни, как усмехался Ломикар, когда наши грамоты горели в огне! Он думал, что теперь конец. Да не тут-то было!
— И, бог даст, не будет! —торжественно добавил седовласый староста.
Пршибек молча слушал, сжав губы и угрюмо уставившись на чекан, на который опирались его могучие мускулистые руки.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Старик Криштоф Грубый, его племянник Козина и Сыка искренне радовались первому серьезному успеху, достигнутому в борьбе против Ламмингера. Еще сильнее радовался с ними весь Ходский край. Уже первые письма из Вены о том, что о ходах расспрашивал император, возбудили у них надежду. Эта надежда переросла в уверенность, когда были получены письма от адвоката, от Юста и от Псутки. И вот действительно назначена комиссия! При дворе признали, что право на стороне ходов, что их несправедливо обижали и обидели, и комиссия скажет это во всеуслышание, она не может не сказать, ибо беззакония Ламмингеров, и покойника и нынешнего, вопиют к небу. Черное не сделать белым.