Все радовались ожидаемому избавлению от ненавистных панов и не подозревали, что еще за несколько дней до того, как пришло письмо Псутки, тргановский пан уже знал о назначении комиссии. И пока ходы предавались ликованию, барон делал все, чтобы не осуществились эти радостные надежды.
Он во всем опережал своих противников: он хорошо разбирался в законах, был богат, имел связи при дворе и среди высших чиновников, у него были прекрасно налаженные отношения с Веной.
Первый успех был неожиданностью даже для Сыки. До этого в глубине души он сильно побаивался влиятельного барона и опасался, что в Вене ходов постигнет такая же неудача, как их отцов. Но нет, их не прогнали, при дворе назначили комиссию. И это после злосчастного указа о вечном молчании!
Еще одно обстоятельство подбодряло всех. Повсюду в Ходском крае барщины словно и не бывало. Мало кто слушался панских приказчиков. Если раньше люди только ночью, тайком ходили в леса, то теперь все охотились совершенно открыто. Администрация грозила, требовала штрафы, лесничие преследовали ходов, но что это по сравнению с прежним? Еще недавно за куда меньшие провинности паны расправлялись так, что надолго оставляли память… А теперь не решаются, значит — чуют…
Так рассуждало большинство старост, и они немало удивлялись, когда Козина передавал им через волынщика Искру или при случае говорил сам, что надо вести себя смирно. Кле-нечский староста Эцл, по прозвищу Весельчак, поднял его на смех, а когда Козина попробовал урезонить постршековского Брыхту, тот пришел в ярость и гневно крикнул:
— Это тебе, наверно, этот «прокуратор» натрубил!
Он имел в виду осторожного Сыку, который сокрушенно покачивал головой, когда Козина рассказывал ему, какие в краю дела делаются. И ко всем прочим доводам Сыка добавлял, что в последнее время паны ведут какую-то новую игру: налагают такие повинности и требуют таких работ, каких по Ходскому краю никогда не бывало.
— Дело ясное. Паны хотят взять не мытьем так катаньем. Сами раззадоривают нас, чтобы мы лезли в драку. Вот потому-то и надо теперь держать себя тише воды, ниже травы, чтобы нельзя было на нас пожаловаться.
Так рассуждал Сыка, идя вместе с Козиной по деревенской улице. Вдруг оба остановились и стали прислушиваться: по всей деревне слышен был шум и крик. Пройдя дальше вдоль забора, они поняли, что шум доносится из усадьбы Пршибе-ков, где у ворот уже собралась толпа взрослых и детей. Не успели Сыка с Козиной дойти до этих ворот, как с треском распахнулась калитка, и из нее поспешно, точно спасаясь бегством, выскочил тргановский приказчик. Вслед за ним с яростным лаем вылетел лохматый белый пес, а затем показался и сам Матей Пршибек, без жупана, лишь в штанах и камзоле, грозя приказчику своим дубовым чеканом.
Толпе доставил большое удовольствие вид панского приспешника. Прежде он являлся в дом надутый, как индюк, важный, как пан, и величественно объявлял приказы замковой канцелярии. Однако в последнее время авторитет его заметно пал. А сейчас и вовсе приказчик бежит, как вор! Просто смех берет, как посмотришь: бежит и отбивается от собаки.
Не смеялся только один Пршибек. Весь кипя от не остывшего еще возмущения, он глядел вслед панскому наймиту, не замечая ни собравшихся людей, ни подбежавшей к нему дочери. Он обернулся только, когда подошли Козина и Сыка и спросили его, что случилось.
— Да ну его!.. Явился с приказами, словно вельможа! Требовал какой-то налог, которого в жизни я не платил. По реестрам, мол, следует. И отец отродясь его не платил и дед тоже. Просто выдумали. Видно, не хватает на масленицу! А если не заплачу, будет-де плохо… Испугали! Но это не все. Пан, видишь, приказывает, чтобы Манка, моя дочь, пришла на панский двор лен прясть. Ах, ты!.. Да я тебе такого напряду!.. Ну, да он и досказать не успел. Видели? Только пятки засверкали!..
— Они и вправду этот налог просто выдумали! —сказал Козина.
— Так-то так, да только теперь они придерутся: скажут—приказчика выгнал и собаку на него натравил,—заметил Сыка.
— А что же мне было делать? Ну, да, да, понимаю. Молчать, а потом пойти к прокуратору? — вспылил Пршибек, переводя взгляд с Козины на Сыку. Те поняли, на что он намекал.—Мы с собакой лучше управимся,—добавил он насмешливо.
Все вокруг засмеялись.
Только Козина и Сыка оставались серьезными. «Да, пожалуй, Сыка был прав,—подумал Козина,—когда намедни говорил, что пан нарочно всячески раздражает ходов, чтобы дело дошло до драки».
Все это происходило в конце масленой, почти перед самым заговеньем. Искра Ржегуржек редко сидел теперь дома. Он был нарасхват — приглашения сыпались со всех сторон. Приходилось брать с Собой даже слепого отца, но и вдвоем они еле справлялись. Давно уже не было такой веселой масленицы. Молодежь плясала вовсю, да и люди постарше, давно забывшие, что такое танец, теперь нередко пускались в пляс. Всем было как-то легче, свободнее на душе.
А у Искры был еще особый повод для радости. Прежде, когда Искра брал в руки волынку, он забывал обо всем на свете и не видел ничего, кроме кружащихся под музыку парней и девушек. Вспоминал он только,—и, надо признаться, довольно часто,—о жбане пива. А теперь, как бы лихо ни плясали, как бы весело ни пели, как бы ни кружили парни девушек, притопывая каблуками, он уносился мыслями к своему дому. Он думал о своей жене, которая призналась ему, что аист уж летает над их домом и скоро они будут не одни… Искра был безмерно рад этому. Он был доволен, что наступает конец масленице и его ночным скитаниям хотя бы на время. Он признался в этом Дорле, когда в последний день масленицы перед уходом вскинул на плечо волынку.
— И что это Брыхте вздумалось? —сказала Дорла.
— Надо же доставить удовольствие Ломикару,—смеясь, ответил волынщик.
— А что мне говорить в Уезде?
— Я сам сюда приду попозже. А пока отец и Куба справятся как-нибудь без меня.
Куба Конопиков действительно вскоре зашел за слепым стариком, чтобы пойти вместе с ним в деревню и там играть, пока не вернется Искра из Постршекова. Дорла одна оставалась дома.
В это время Козина провожал старика дядю Криштофа Грубого, заходившего в Уезд по дороге из города.
— Странно, что ни Юст, ни этот Штраус ничего нам не пишут,—говорил Козина.—Я думал, что от них прискачет нарочный, а тут ни его, ни письма.
— Дорога скверная. Везде заносы. Нет, я ничего худого не предполагаю Подумай только —такая комиссия! Сразу она тебе не соберется. Паны не торопятся.
— Я тоже так думал. А потом мне пришло в голову: не приказал ли Ломикар перехватить нарочного…
— Ну, этого я не думаю.
— А вот послушай! Третьего дня, ночью, двое молодчиков остановили Искру, когда он возвращался из города, и обыскали его. У Искры был талер, но его они не взяли. Искали, видно, другое. И поджидали они именно Искру.
Старик задумчиво покачал головой и сказал:
— Да, пожалуй, ты прав. Ломикар еще покажет себя. Раз он мог украсть грамоты, почему бы ему не грабить на большой дороге. Надо поостеречься.
Проводив дядю, Козина остановился у корчмы, где уже заливалась скрипка старого Ржегуржека и гудела волынка Кубы. Но Искры, к удивлению Козины, в корчме не оказалось. Когда доиграли, Козина подошел к музыкантам и спросил о приятеле. Расшумевшаяся молодежь не обратила на него внимания, но когда он, обменявшись несколькими словами со старым волынщиком, вдруг круто повернулся и поспешил к выходу, даже не притронувшись к налитой ему кружке пива, все стали спрашивать, что случилось. Некоторые из молодых людей бросились к окнам и сообщили любопытным, что Козина направился не к дому, а вон из деревни. Старый волынщик, слепой Ржегуржек, на все расспросы мог лишь ответить, что Козина справлялся о его сыне, и когда он сказал, что Искра ушел в Постршеков, куда его усиленно звал Брыхта, так как там, видимо, что-то затевается, Козина бросился из корчмы как ужаленный.