— А затем, ваша милость, подскочил ко мне Весельчак, то есть Эцл из Кленеча, и кричит: «Иди скажи своему господину, пусть больше нас не зовет! Пусть кого хочет тащит на барщину, а мы не обязаны!» А потом засмеялся и говорит: «Или, может, он хочет нас поблагодарить за сегодняшнее? Или ему жалко плетки? Так ничего уже не поделаешь —похоронена!» Тут все стали смеяться, кричать,—точно осы кругом меня метались.
Слуга умолк, онемев от изумления: барон все еще ничего! Только усмехается как-то странно.
— А Козина что? —спросил, помолчав, Ламмингер.
— Козины я там не видел, ваша милость. Барон удивленно поднял брови.
— Не может быть! —воскликнул он.—Ты проглядел его!
— Никак нет, ваша милость. Я ведь говорил с ним.
— Где?
— У него дома. Я хотел исполнить все, как ваша милость изволили приказать. И пошел к нему. Он был дома.
— Что он говорил?
— Он сидел с женой у стола. Она сильно испугалась,— это было видно. А он всгал и спрашивает меня: «Что надо?» Я говорю: «Пойдешь завтра в замок к их милости»,—«А зачем? Что там такое?» Так и отвечает, этими самыми словами. Я говорю—не знаю. А он: «Раз не знаешь, зачем, то я и не пойду». Я от этих слов прямо оцепенел. Стою, жду —может, одумается, а он спрашивает, что я еще хочу ему передать… Так эти люди распустились, никогда такого не…
— Довольно! — прервал его Ламмингер. Он больше не усмехался, брови его были нахмурены.
Слуга только разинул рот от удивления: барон и тут не вышел из себя. Весь вечер слуга не мог опомниться.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Был вторник, проводы масленицы. Весь Уезд, весь Ходский край предавались шумному веселью. Лишь Козина был задумчив и расстроен. Это шествие, организованное с явной целью поиздеваться над тргановским паном, отбило у него охоту веселиться. Он предчувствовал, что добром это не кончится. Какое легкомыслие! Чем они занимаются! Сами вредят делу, которое стоит им столько мук и труда!
Не повеселел Козина и в последующие дни. Он так и не пошел в замок, не пошли и двое вызванных старост. А посланец больше не являлся. Разве не странно? Никто не вздумал вызвать их вторично — ни для допроса, ни для наказания за неповиновение; никто даже не вспомнил о вызове. Никто ни единым словом не упоминал и о шествии, из-за которого, надо думать, их требовали в замок…
Складки на лбу Козины разгладились лишь после того, как Сыка получил письмо из Вены. Прокуратор Штраус писал, что комиссия приступила к работе и можно надеяться на благоприятный исход. Такое же письмо, с припиской Юста, получил драженовский Криштоф Грубый. Правда, оба письма были написаны довольно давно. Из-за метелей и бездорожья они шли дольше обыкновенного. Зато в Тргановский замок прискакало в последние дни несколько нарочных… Да и оттуда выезжали гонцы и все в одном направлении —в Вену…
Ганка Козинова, вставая и ложась, молилась только об одном: чтобы все благополучно кончилось. Молилась об этом только ради своего мужа. Она лучше всех знала мужа и видела, что он ходит сам не свой. Ничего не замечает, весь поглощен этим несчастным судом, от ожидания и беспокойства места себе не находит и поминутно бегает, и не только на хуторок к волынщику, а и к Сыке, к матери и даже к дяде в Драже-нов. Хозяйство совсем забросил, даже о ней и о дегях забыл. А прежде, что было для него дороже детей? С грустью вспоминала Ганка, как, бывало, они сидели с мужем вдвоем и вели задушевные беседы о всяких делах, а больше всего о детях. И как часто он играл и шалил с ними… А теперь… Как же ей не молиться богу, чтобы все это миновало и счастливо кончилось!
Так уплывал день за днем, неделя за неделей. Солнце уже заметно пригревало. В долинах таял снег, обнажались от зимнего покрова сизые поляны, понемногу просыхали дороги и вдоль обочин пробивалась первая травка. Павлик притащил откуда-то Ганалке несколько пушистых веточек вербы, а в саду нашел подснежники и первоцветы. И вот однажды под вечер Козина вернулся домой совершенно расстроенный.
Глубокий вздох вырвался у Ганки, когда он сообщил ей последнюю новость. Сыка получил из Пльзня официальное извещение, что в Тргановский замок приедет новый краевой гетман, чтобы объявить жителям ходских деревень ответ из Вены на их жалобу. Послезавтра они должны явиться в замок.
Как мучительно тянулись день и ночь накануне этого решающего дня! Ганка тоже тревожно спала, раньше всех поднялась старая Козиниха. Дольше обычного стояла она у окна на коленях, шепча молитвы. Потом, вместе с Ганкой, проводила сына за ворота и пожелала ему вернуться с радостной вестью. Она глядела ему вслед, пока он не зашел к Сыке. Она сама пошла бы в Трганов, если бы пристало женщине ввязываться в мужские дела. Старуха была весело настроена. Ведь и сын был полон надежд. Он твердо рассчитывал на старые грамоты и на обещанное правосудие. Да и все вести из Вены предвещали торжество справедливости, все говорило, что правда еще не умерла и что Ламмингер ни в коем случае не победит.
— Еще сегодня получим свободу! —говорила Козиниха, возвращаясь с невесткой в дом.
— Дай-то бог! —подавляя вздох, ответила Ганка, которая не могла отделаться от недоброго предчувствия.
Утро было прекрасное. Высоко в ясной лазури над бурыми пашнями и над зелеными всходами озими звенели жаворонки. Ослепительно сияло солнце.
Старый Пршибек, отец Матея, не снимая тулупа, грелся за
домом в саду на солнышке Вокруг было тихо. Почти ни одного мужчины не осталось в деревне. Все ушли в проклятый Тргановский замок, от которого ничего, кроме обид и притеснений, ни они, ни их отцы не видали. Ну, да сегодня, пожалуй, будет иначе. Все так думали. Только Матей угрюмо молчал, отправляясь вместе с другими. «Что-то выйдет,—думал старик,— с чем они вернутся?» Надежды были у всех, у многих не было никаких сомнений. Кто знает? Не добро ли сулила та звезда, та комета?
Погруженный в думы, старик поднял голову. Из дому, весело припрыгивая, точно танцуя, выбежала Манка. Она перекинулась с дедом несколькими словами и поспешила дальше — в усадьбу, посмотреть с пригорка, что делается на полях. Однако она глядела только в одну сторону —в сторону Тргановского замка, куда ушел ее отец и гости из Поцинови-це, которые сначала зашли к ним. Минутой раньше она допытывалась у дедушки, как долго продлится беседа в замке, когда вернутся крестьяне. И вот теперь ей не сиделось на месте, она побежала через сад домой, повертелась около задумавшегося деда и кинулась в комнату — еще раз все осмотреть и прибрать получше. Старый Шерловский будет сегодня сватать ее за сына,—это успел ей наскоро шепнуть влюбленный парень перед тем, как уйти со всеми в замок,—сегодня она станет невестой, а после страды —господи! —его женой! Манка замечталась, глаза ее блестели, на губах играла улыбка.
В это самое время дочь Ламмингера, Мария, торопливо возвращалась из сада в замок. Так приятно было гулять по усыпанным песком дорожкам, видеть пестреющую там и сям зелень, ожившие ветви деревьев, покрытые набухшими почками. Но царивший вокруг покой нарушили шумные гости. Грубые мужские голоса послышались у ворот замка. Мария даже испугалась, когда выглянула из-за кустов: всюду белые суконные жупаны, черные широкополые шляпы.
Ходов кругом было видимо-невидимо. Молодые, старые, пожилые, но все народ статный, с живыми глазами, выразительными лицами, с длинными, падающими на плечи волосами. Собрались люди со всего Ходского края. Они явились на зов краевого гетмана. Каждый хотел собственными ушами выслушать решение Вены. Ходы стояли, разбившись на кучки—по возрасту, по знакомству, а то и просто по деревням. Больше всего людей было из Кленеча, Постршекова и Уезда. Но и отдаленный Кичев, Льгота и Поциновице прислали сюда своих людей. Самая большая и шумная кучка белела в конце липовой аллеи, вокруг постршековского Брыхты и Эцла-Весельчака.
У самых ворот, на краю замкового двора, стоял степенный седовласый Криштоф Грубый со своим племянником Козиной и несколькими ходами постарше. Они молча глядели в сторону замковой канцелярии, куда ушел для переговоров Сыка. Ламмингер хотел, чтобы решение Вены было прочитано в канцелярии. Управляющий, который уже несколько дней как выздоровел, вышел за ворота, чтобы отобрать несколько человек для присутствия при этой церемонии. Но ходы, все как один, восстали против этого.