Ганка покачивала девочку на коленях и тихонько напевала колыбельную песенку. Но самой ей хотелось плакать от этой песенки. Она вспоминала, как, бывало, они вместе с мужем укладывали детей и сидели вдвоем подле них. А теперь — как цыгане в лесной глуши… Но это бы еще ничего. Был бы он с ними! Тогда бы она все перенесла. Где-то он сейчас, что он делает? Когда, наконец, вернется?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Минула первая ночь, проведенная в лесу. Сторожевые ни на минуту не сомкнули глаз. Но в лагере противника не замечалось никакого движения. То же было и на следующий день.
Тем бдительнее и осторожнее стали ходы на сторожевых постах. Беженцы в лесу приободрились. Самые страшные минуты они пережили вчера утром. Тяготившее всех опасение оказалось напрасным. Уезд цел и невредим. А в лесу летом не так уж плохо. Еды они захватили с собой на несколько дней и все помогали друг другу. Да и соседние деревни не забывали о них. Из Стража, из Тлумачева, из Ходова им приносили все, что можно.
Но мужчины были все же в недоумении: почему их оставляют в покое? Не хотят ли взять измором, рассчитывая, что нужда и голод заставят их разойтись, и уездские ходы тоже вернутся к себе и будут просить помилования? Ну, это не так-то просто! Ходы смеялись, высчитывая, сколько пройдет времени, пока они съедят весь укрытый в лесу скот.
Матей Пршибек не переставал призывать к осторожности. Он говорил, что войска могут напасть совершенно неожиданно и надо с удвоенной бдительностью следить за врагом. Лицо его вновь стало хмурым. Он понимал, что не все тут долго выдержат. Многие, особенно из дальних, скоро начнут подумывать о доме.
Впрочем, к вечеру он опять немного повеселел. К ходам вторично явился офицер с предложением сдаться. Предложение было опять единодушно отвергнуто.
Прошла вторая ночь, наступил третий день жизни в лесу с оружием в руках, лицом к лицу с неприятелем. В Гамрах, во дворе около знамени, воткнутого в землю под старой грушей, собрались старосты и наиболее уважаемые люди ходских деревень. Не было только тех, которые задержались в Праге в апелляционном суде, как думали ходы, не подозревавшие, куда попали их выборные. В селе было оживленно, всюду вооруженные ходы. Над лесом собиралась гроза, черные тучи постепенно заволакивали все небо. Но собравшиеся не замечали, как шумит ветер в ветвях старой груши, как полощется их белое знамя. Они рассуждали о том, что же будут делать войска.
Матей Пршибек стоял, прислонившись к дереву. Он был погружен в свои мысли, но сразу очнулся и вздрогнул, когда стражскии Конопик сказал, что те там — он указал в сторону Уезда — не двигаются потому, что ждут подкрепления. Таково было мнение и самого Пршибека.
— И ты боишься этого? — резко спросил он Конопика.
— Бояться не боюсь, но если их будет что саранчи…
— Тогда у тебя зачешутся пятки?..—И Пршибек презрительно засмеялся.
Конопик покраснел и хотел что-то ответить, но в это время невдалеке послышались крики. Все пришло в движение. Лежавшие на траве ходы вскакивали, находившиеся в помещениях выбегали во двор. Все толпились вокруг какого-то человека. Это не был чужой: на нем был белый ходский жупан.
Старики, совещавшиеся у колодца, повернули головы к калитке. Некоторые направились к забору поглядеть. И вдруг все разом закричали:
— Брыхта! Постршековский Брыхта!
Следом за Брыхтой во двор вбежала толпа его земляков.
— Так вы воевать решили? —кричал Брыхта, размахивая чеканом.—Ну, будем драться,—и он стал здороваться.
— Где остальные? —кричали ему со всех сторон.
— Идут.
— Вот они! Пайдар! И Сыка!
— Прокуратор!
— Из Праги?
Прошло несколько времени, пока волнение улеглось. Кто бы мог их ожидать? Все думали, что они в Праге, а они вдруг словно из-под земли выросли.
Вопросы сыпались, как из рога изобилия.
— Как вы добрались сюда? Вы знали, что у нас делается?
Выборные, собственно Сыка, рассказали, что они пробирались окольными путями, лесами и что о восстании они услышали еще в Праге.
— А где кутский бургграф? —спросил Сыка.
Вокруг засмеялись и рассказали, что бургграф тут недалеко, за «огнищем», привязан к дереву, жив и здоров, только дрожит от страха.
— Значит, его не убили? —удивился Сыка.
— И никого не убивали? — спросил Пайдар.
Очередь удивляться была теперь за остальными. Ну и слухи распустили о них!
Сыка облегченно вздохнул, когда оказалось, что все это выдумки.
— А где же остальные? Грубый? Козина? — продолжались расспросы.
Издали донеслись глухие раскаты грома. Но если бы гром ударил вдруг среди ясного неба, ходы не были бы так поражены, как сейчас, когда Сыка коротко рассказал что произошло с ними в Праге на суде. Одни точно окаменели, не в силах произнести ни слова; они чувствовали, что последняя надежда исчезла. Другие кричали, потрясенные и возмущенные беззаконием, творимым над ними и их выборными. Многие предлагали не ждать, а двинуться против панов и отомстить за новое насилие. Матей Пршибек мрачно уставился на Сыку, выжидая, что он скажет.
— Люди добрые! Опомнитесь! Еще хуже будет! —взывал «прокуратор» Сыка.
— Почему ты думаешь? — спросили одновременно несколько стариков, напуганных рассказом Сыки.
— Да как же! Посудите сами! Грамоты уничтожили и объявили, что никакие жалобы не помогут. Бросили наших в тюрьму. А здесь войска, вооруженные с головы до ног… А у нас какое оружие?.. И помощи ждать нам неоткуда. Не думайте, что я боюсь. Но я хочу спасти, что можно. Иначе что ж? Прольется кровь, и если сегодня мы не удержимся, то завтра…
— Молчи ты, прокуратор проклятый! Иуда! —загремел Матей Пршибек.
Он выпрямился во весь свой огромный рост и шагнул к приземистому лохматому «прокуратору». Сочувственные возгласы со всех сторон поддержали его бурную вспышку, и особенно выделялся голос Брыхты. Но и Сыка не остался без поддержки, притом значительной. Как раз наиболее почтенные и уважаемые люди из Кленеча, Ходова, Постршекова, Стража, Кичева, Тлумачева и Мракова стояли на его стороне и всячески старались унять решительно настроенную часть собравшихся — это были главным образом уездские и драже-новские ходы, а также многие из Льготы и Поциновице.
— Не слушайте его! —продолжал убеждать Сыка.—Кто все это натворил, как не ты, Матей?
— Хочешь, чтобы сожгли твой двор, чтобы перебили наших жен и детей? —кричал кленечский Буршик.
— Пусть жгут, пусть убивают! —гремел в ответ Пршибек.—Но живым я не дамся! Лучше пусть меня убьют, чем быть рабом, подъяремной скотиной! Будьте вы прокляты, вы трусливые бабы, а не ходы!
В Гамрах поднялись невообразимый крик и сумятица. Ходы спорили и кричали. Надо идти с повинной, говорили одни; надо драться, утверждали другие. Последних было меньше. Во главе их стоял Матей Пршибек, а вместе с ним боязливых миролюбцев обличали пылкий постршековский Брыхта и молодой Шерловский. Все были так возбужены, шум и гам был такой, что никто не слышал предупреждающих возгласов караульных, которые что-то кричали и указывали в сторону Уезда.
И вдруг шум голосов разом утих. Раздался оглушительный выстрел. За ним другой, третий… По лесу прокатился грохот пушечной пальбы. Да, пушечной! Смотрите, вон там —три пушки! Их втащили на гору над Уездом и навели прямо на Гамры. Белые дымки выстрелов, клубясь, сползали по склону. А возле орудий множество войска. Часть солдат медленно спускается прямо в долину. А на нижней дороге — кирасиры, их гораздо больше, чем прежде. Вся местность так и кишит войсками! Прибыло подкрепление! Пока ходы стояли пораженные и растерянно глядели на передвижение неприятельских сил, прибежал, запыхавшись, парень с известием, что Больф Даниелев вернулся из разведки. Войска, по его словам, стояли раньше укрывшись за Уездом на лугу, а сейчас прибыло подкрепление. Эта весть и была новостью; в правдивости ее каждый мог убедиться собственными глазами.
— Ну, и вы еще хотите воевать? —крикнул Сыка, указывая на готовившихся к наступлению солдат.