Она оборвала речь на полуслове. Ее остановил звук приближавшихся шагов. Петр испугался и машинально отступил в кусты. Он, как и баронесса, сразу узнал эти шаги. Ламмингер уже стоял здесь. Слушая баронессу, Ганка не заметила, как подошел барон.
Ламмингер обвел своим холодным пронизывающим взором необычную группу. И тут вдруг Ганка услыхала его слова.
— Кто впустил ее сюда? —строго спросил он.
Ганку кольнуло в сердце, когда она услышала его голос. К баронессе она готова была чувствовать доверие и даже не боялась ее… Но его… Это же он! Ломикар! Будто коршун повис над ней. Дыханье у нее перехватило, и она судорожно прижала к себе маленькую Ганалку, которая, точно испуганный цыпленок, спряталась в складках ее платья.
— Ваша милость! —еле выговорила она сдавленным голосом.
— Что тебе нужно? —сухо спросил Ламмингер.
— Это жена Козины…—поспешила объяснить баронесса, смущенно глядя на обоих.
— Да? И чего же она хочет? —равнодушно спросил барон. Вместо баронессы ответила Ганка:
— Ваша милость! Мой муж так долго сидит в тюрьме…
— Это он послал тебя?
— Я не могла с ним видеться, ваша милость. Я была там, но меня не пустили.
— А если бы и пустили, он едва ли послал бы тебя сюда. И напрасно ты пришла. Сужу его не я, а суд в Праге.
— Ваша милость… если бы вы только… вы все можете… По вашему слову сделано, по вашему же слову его и отпустят. Ваша милость, богом заклинаю вас, ради этих детей!..
— О них он сам должен был подумать, прежде чем идти против своих господ,—ледяным тоном ответил Ламмингер.
На мгновение наступило мучительное молчание. У Ганки словно отнялся язык от этих жестоких слов. Баронесса не знала, что сказать.
— Когда же, ваша милость, отпустят Яна? —спросила, наконец, Ганка тихим сокрушенным голосом, не осмеливаясь больше просить о милости.
Странная усмешка скользнула по губам Ламмингера. Он уже хотел было ответить, но баронесса обратилась к нему поспешно по-французски:
— Ради бога, не говорите ей… Я не вынесу, пощадите меня! В необычайном волнении она ждала, что с }ст мужа вот-вот сорвется страшное слово.
— Я не судья и ничего не знаю, кроме того, что приговор будет объявлен очень скоро, на этих днях,— сказал барон.— Но я не хочу тебя обманывать и скажу, что приговор будет очень строгий. В другой раз пусть не бунтуют. Нужен такой урок, чтобы его запомнили навеки. А твоего мужа нужно наказать особенно строго. Он поднял всех. Сегодня мы его отпустим, а завтра он опять поднимет их. Мы видели, как действуют его речи. Он опасный человек и пусть пеняет сам на себя. Ну, а теперь ступай с богом.
Ганка была сражена этими черствыми, бессердечными словами, произнесенными с грубым немецким акцентом. Молча, боясь проронить хоть звук и не отваживаясь даже взглянуть на барона, она поднялась с колен, взяла перепуганных детей за руки и пошла. Когда она обернулась, ее взгляд встретился с сочувственным взглядом баронессы. Сделав несколько шагов, Ганка разразилась отчаянными рыданиями.
Ламмингер даже не посмотрел на нее.
— В другой раз, пожалуйста, избавьте меня от этих сцен,—холодно обратился он к жене, и, направившись в противоположную сторону, барон скоро скрылся между деревьями. Баронесса все еще не могла прийти в себя от волнения; она не промолвила ни слова, провожая мужа пристальным взглядом, сверкающим от возбуждения. «Тиран!» —вырвалось из ее груди.
Тучи заволокли все небо. Тень их пала на весь Ходский край, притихший в ожидании грозы.
Прошла ровно неделя с тех пор, как Ганка ходила в Трга-новский замок. В Уезде, как и во всех ходских деревнях, царила глубокая тишина, все со страхом и трепетом ожидали — к чему приговорят недавно арестованных и тех, кто уж давно томится в тюрьме — Козину и Весельчака. Повсюду только и было речи, что о старике Грубом, о том, как он, лежа на смертном ложе, написал письмо домой и как вскоре после этого ушел к вечной правде… Говорили о нем и в усадьбе Козины.
Во дворе под липой сидела Ганка со свекровью, Искра Рже-гуржек и гость из Драженова, старший сын покойного Криш-тофа Грубого, который пришел навестить родных и сообщить, что он собирается в Прагу, чтобы разузнать, как и где похоронен отец и о Козине. Ганка несколько оживилась. Она еще не могла прийти в себя после посещения замка. Мысль, что Ян может просидеть в тюрьме еще долго, может быть несколько лет, убивала ее. Даже Искре не удавалось ее успокоить, сколько он ни твердил, что Ломикар только грозил, чтобы выместить на ней свою злобу против Козины. Когда-то неугомонный шутник и балагур, а теперь всегда задумчивый и серьезный, волынщик уверял, что Яну ничего не может грозить, так как он не держал в руках ни чекана, ни ружья.
Ганку, как и всех, обрадовал привет от Яна, переданный в письме Криштофа Грубого. И сейчас она готова была радоваться: молодой Грубый тоже, может быть, принесет какие-нибудь вести, а если его пустят к Яну, то и она отправится в Прагу. Это она твердо решила.
Разговор под липой продолжался. Вдруг раздался глухой шум. Вначале все подумали, что это отдаленный раскат грома. Но это был не гром, а барабанный бой.
Искра вскочил и поспешил к воротам… во двор уже стрелой влетел Павлик и, еще не добежав до липы, закричал, что на площади остановились верховые и бьют в барабан, сзывая народ.
Все бросились на площадь, у всех мелькнула одна и та же мысль: солдаты! Так думали и другие жители Уезда, которых барабанный бой заставил покинуть свои дома или поднял с мягкой травы под деревом.
Но на площади они увидели не солдат, а двух хорошо знакомых им всадников — писаря из Тргановского замка и мушкетера, который бил в барабан с таким усердием, словно хотел созвать сюда весь свет. В одну минуту всадники были окружены густой толпой. Все сгорали от нетерпения, всем хотелось поскорей узнать, что собираются объявить с такой торжественностью панские посланцы.
Барабан умолк, мушкетер спрятал палочки, писарь вытащил из-за подкладки кафтана бумагу, развернул ее и стал читать.
— «По указу его императорского величества королевские гетманы Пльзеньского края сим приказывают и постановляют, чтобы, подобно тому как приговор высшего уголовного суда в том виде, как его императорскому величеству благо-угодно было утвердить его, был или будет оглашен в столичном городе Праге и в краевом королевском городе Пльзне, а равно в прочих краевых городах королевства Чешского, упомянутый приговор был также, имея в виду непокорных и мятежных ходов, нарочито оглашен и во всеуслышание прочитан во всех ходских селениях, во владениях высокородного господина Максимилиана Ламмингера барона фон Аль-бенрейта, что настоящим и приводится в исполнение…»
Многоголосный гул, не сразу смолкший, когда писарь начал читать, почти мгновенно стих, как только выяснилось, что должен объявить писарь. Раздалось несколько возгласов изумления, и наступила мертвая тишина. Все взоры были прикованы к чтецу. Убеленный сединами Пршибек протиснулся к самому всаднику и, склонив голову, слушал. Рядом с ним Манка, замирая от страха, с нетерпением ждала, что прочтут об ее женихе.
Искра стоял в задниц рядах, возле него — бледная и дрожащая Ганка. Она забыла о драженовском госте, о детях, обо всем на свете, с мукой ожидая услышать роковую весть. Невдалеке старая Козиниха держала за руку Павлика. Ее пожелтевшее за последние месяцы морщинистое лицо в эту минуту стало иссиня-серым, глаза горели от возбуждения.
Писарь громко читал пространный приговор, в котором перечислялись все вины, приводились и мотивы решения. Уголовный суд признал трех главнейших и опаснейших бунтовщиков и зачинщиков, а именно: Весельчака из Кленеча, Грубого из Драженова и Яна Сладкого из Уезда заслуживающими смертной казни, но его величеству императору, по милосердию своему, угодно было повелеть, чтобы только один из них был предан казни, вследствие чего суд, поскольку упомянутый Криштоф Грубый умер естественной смертью, решил, чтобы смертной казни через повешение был предан Ян Сладкий из Уезда, по прозвищу Козина, каковое решение достославного уголовного суда основано на том, что названный Сладкий, он же Козина, является весьма красноречивым, а следовательно и крайне опасным и к тому же наиболее закоренелым бунтовщиком, так как он не пожелал просить помилования…