— Не позвать ли нам Яна?
Он имел в виду своего племянника, молодого Козину. Сыка поднял глаза на старуху, с беспокойством ожидая ее ответа. Она помолчала и, подумав, сказала:
— Нет, не надо. И так ладно будет. Успокоенный Сыка кивнул лохматой головой.
Старуха направилась в соседнюю комнату, за ней оба ее сообщника.
В опустевшей горнице стало тихо. Только в окнах, когда налетал порыв ветра, слегка дребезжали стекла. Ярче вспыхивала тогда сосновая лучина, раскаленный конец которой постепенно скручивался и чернел.
Как раз в этот момент, вынырнув из темноты, в окне показалось чье-то лицо. Это заглянул в комнату своей матери молодой хозяин. В комнате не было ни гостей, ни кованого ларца. Только из соседней комнаты доносились глухие удары.
Но вот шум прекратился. И когда в горницу опять вошел старый Грубый, наклоняя в низких дверях голову, а за ним Сыка и старая Козиниха, лицо в окне быстро исчезло.
Драженовский староста стал собираться домой. Сыка уже в дверях еще раз обернулся к старухе и сказал:
— Так помни, хозяйка, что обещала…
— Я поклялась перед господом богом, люди добрые,—торжественно, с оттенком упрека, ответила Козиниха.
Оба старосты вышли во двор усадьбы. Было темно и тихо. Журавль у старого колодца под липой скрипел и громыхал. Старосты выбрались из усадьбы тайком, как и пришли, но посещение их не осталось незамеченным, хотя они и не подозревали об этом. Когда они вышли за ворота, ветер донес веселые звуки музыки.
— Слышишь, веселятся,—сказал Сыка, надвигая на уши широкополую шляпу.—Это, наверно, на посиделках.
Подойдя к освещенному окну соседнего дома, он заглянул внутрь. Там, в просторной горнице, было весело и шумно.
И действительно, работа кончилась. Мужчины, главным образом парни, кончили перебирать ячмень на семена, девушки оставили свои веретена и кудели. Молодежь пустилась в пляс. Посреди комнаты, сдвинув шапку на затылок, со сбившимися на лоб волосами, стоял Искра Ржегуржек. Он усердно надувал мех своей волынки, ее «душу», и гудел так, что все кругом тряслось и дрожало. Всеми своими движениями он разжигал танцующих. Искра раздувал щеки, уморительно смеялся, прищуривал глаза и то совсем закрывал их, то закатывал к потолку. Он вертелся на месте, приседал, перебирая ногами и притопывая в такт, потом вдруг склонялся то на один, то на другой бок, подпрыгивал на одной ноге и снова начинал притопывать.
Старики смеялись, а молодежь с таким увлечением кружилась под стонущие звуки волынки, что у девушек развевались косы и юбки.
Уездский староста догнал Грубого, который, не обращая внимания на музыку, неторопливо шагал в темноту.
— Вот веселятся-то! Если бы они только знали!..—сказал Сыка.
— Еще узнают…—серьезно ответил драженовский староста.
Сыка предложил ему переночевать в сельском правлении, ссылаясь на то, что уже поздно и дорога небезопасна в такой темноте. Но тот отказался.
— Чтобы люди проведали, что я тут был? А темноты я не боюсь. Спокойной ночи!
Сыка направился к правлению, а Грубый пошел в сторону Драженова и быстро исчез во мраке.
В ту самую минуту, когда старосты расставались, от каменных ворот усадьбы Козины отделилась тень. Молодой Козина постоял с минуту, глядя им вслед и как бы прислушиваясь к их шагам. Потом повернулся и медленным, осторожным шагом направился домой. Он не слышал веселых звуков, которые неслись из соседнего дома. Он тихонько вошел в горницу и так же тихо улегся. Слышно было мерное дыхание спокойно спавших жены и детей. К их дыханию примешивались глубокие вздохи хозяина.
Рано утром, когда старая Козиниха, еще не успев повязать платком свои седые волосы, растапливала печь, к ней пришел сын.
Он редко заглядывал к матери в такой ранний час. Поздоровавшись с ней, он уселся на лавке, поглядел в окно на затянутое тучами небо, потом на печь. Старуха спросила его о Га-налке и Павлике,— как они спали в такой ураган.
— Что им? А вы, маменька, вчера рано легли…
— Да, рано.
— А потом опять зажгли свет. Я видел в окне свет…— он испытующе поглядел на мать.
— Такая буря была. Боялась, как бы чего не случилось,—ответила мать совершенно спокойно, даже равнодушно.
Сын продолжал сидеть. Он все еще ждал. Но мать ни словом не обмолвилась о вчерашнем. Она говорила только о мелких повседневных делах. Не проронил ни звука и молодой хозяин.
Обманутый в своих ожиданиях, он с горечью подумал, уходя:
«Родная мать и та тебе не доверяет!..»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Хата Искры Ржегуржека стояла немного в стороне от деревни, ближе к лесу. Хотя помнила она не одно поколение, но вовсе не казалась ветхой. Правда, бревенчатые стены и тесовая крыша почернели от времени, но к цвету стен зимой очень шла занесенная снегом белая крыша, а летом зелень двух ясеней, растущих перед окнами.
С чердака под крышей выступал небольшой балкончик, на котором стояла сейчас жена Искры —Дорла, развешивая на шесте ярко-красные гроздья спелой рябины — пусть ее прохватят первые морозы. Дорла была на несколько лет моложе мужа. Стройная и гибкая, она казалась еще девушкой. Немало парней засматривалось на нее в свое время, но она была разборчивой невестой. Дорла отвергала всех, даже самых богатых женихов, и избрала веселого волынщика.
Она еще ни разу не пожалела о своем выборе. Ей хотелось только, чтобы Искра сменил свое ремесло волынщика на какое-нибудь другое или по крайней мере сидел побольше дома и не шатался бог весть где. Да еще мечтала она о ребенке—тогда ей не так скучно было бы одной.
Сегодня Искра был дома.
Об этом говорили веселые звуки, доносившиеся из горницы. Впрочем, выдувал их не сам Искра; это старался его ученик, выводивший плясовой мотив. Искра был молодой волынщик, но слава его распространилась далеко за пределы родной деревни, и старики предрекали, что из него выйдет второй стражский Кужелка, с которым никто в ходских деревнях и даже во всем Пльзеньском крае не мог сравняться в игре на волынке. О Кужелке до сих пор ходило много диковинных рассказов, хотя он давно уже покоился на кладбище. Рассказывали, что под его музыку даже дубинка в мешке танцевала и что он показывал свое искусство в Праге при дворе, когда в родной столице еще короновали чешских королей и ходы еще безвозбранно пользовались своими исконными правами. Рассказывали, как Кужелка, будучи навеселе,—а какой волынщик может дудеть, не промочив горло? —заблудился однажды ночью в лесу, скатился в овраг и угодил там в волчью яму. Вслед за ним вскоре пожаловал туда еще один гость, мохнатый и зубастый, и Кужелка до самого утра ублажал его своей игрой, пока не явился на подмогу лесник, привлеченный звуками волынки и пронзительным воем волка, и не выручил Кужелку из беды.
Стражский Кужелка был родоначальником и учителем всех окрестных волынщиков. У него учился и старый Ржегур-жек, передавший свое искусство Искре, а у Искры в свою очередь было уже несколько учеников. Он обучал их игре не только на волынке, но и на скрипке, хоть и не знал нот. Стоило ему хоть раз услышать какую-нибудь песню, как он тотчас же подбирал ее на одном из своих инструментов. Когда где-нибудь на постоялом дворе его обступали, помахивая платочками, веселые плясуньи и та или иная из них затягивала звонким голосом не слыханную еще никем песенку, которая родилась только вчера или, может быть, только сейчас, вот в эту самую минуту вдохновения Искра молча слушал первый куплет, с улыбкой кивая головой и слегка притопывая в такт.
Но едва певица собиралась перейти ко второму куплету, Искра уже играл мелодию на скрипке, а его спутник былых времен, седой отец, вторил ему на волынке, и парни, подхватив девиц, пускались в пляс.
Того же Искра добивался и от своих учеников, в настоящую минуту от Кубы Конопикова, румяного толстощекого рябоватого парнишки лет шестнадцати. Куба был из начинающих, и Искра еще не посвятил его во все тайны волынки: он пищал только на «передке». Умолкнув по знаку Искры, Куба стоял и ждал, что скажет сидящий на лавке учитель.