— На Гражданской войне.
— Я пацифист!
— Уверены? Разве никогда не хотелось прокатиться на тачанке или броневичке? Пострелять из пушек «Авроры» по Смольному?
— Вы хотели сказать — по Зимнему? — уточнил Добронравов.
— И по Зимнему тоже!
— Звучит заманчиво, но…
— Хорошо. Доплывём до берега, пересядем на баркас и поплывём в Среднюю Азию воевать с басмачами! Любите чёрную икру? Ложками будете есть из фарфоровой супницы!
— Нет, высадите меня где-нибудь, где не воюют.
Насмешливо вздёрнув бровь, паромщик велел Добронравову закрыть глаза и считать от одного до сорока, но, как только Дмитрий Михайлович досчитал до тридцати семи, бессовестный и злопамятный Харон-Харитон бесцеремонно спихнул его в воду. Добронравов начал тонуть, захлёбываясь водой, но вовремя вспомнил, что он уже покойник. И взял себя в руки. И всплыл на поверхности небольшого озера, посреди хвойного леса.
Выбравшись из воды и просушив одежду, Дмитрий Михайлович пошел вдоль берега, интуитивно чувствуя, что где-то там, впереди, должна стоять дача, похожая на скромный дом купца второй гильдии, с кинозалом, подземным ходом и скрытой от глаз системой отопления. Как ни удивительно, но вскоре Добронравов добрёл до дачи, и была она точь-в-точь такой, какая ему представлялась. Заглядывая в высокие окна, он уже знал, что там увидит: столовую с огромным столом, уставленным различными яствами и бутылками красного вина, скромную до аскетизма спаленку с деревянной кроватью, рядом с которой стоят сапоги из седельной кожи.
— Ви-и-и сталинист? — спросил у Дмитрия Михайловича приятный мужской голос с лёгким грузинским акцентом.
Добронравов так и не понял, откуда шёл голос, — казалось, он звучит у него в голове.
— М-м-м… не совсем.
— Ви умерли до 1953 года?
— Нет, что вы. Я после 1953-го только родился.
Невидимый собеседник надолго замолчал и не издавал ни звука, но Дмитрий Михайлович почему-то подумал, что он курит трубку.
— Хотите остаться здесь?
— Нет.
— Хотите идти дальше?
— А куда дальше?
— Времени у Добронравова — вечность, перед ним — бесконечность. Все пути открыты. Правильно я говорю, товарищ Мехлис?
Ответа товарища Мехлиса Добронравов не расслышал, так его оглушил пронзительный заводской гудок. От неожиданности Дмитрий Михайлович зажмурил глаза, а когда открыл, то не увидел больше ни леса, ни дачи, ни озера. Вокруг сновали люди с тачками, шипел пар, вырывавшийся на свободу из огромного котла паровоза. Звенел металл. Баба Хопра забивала сваи. От каждого удара земля дрожала так, будто где-то вдали шагал великан.
Перед изумлённым Добронравовым предстала великая стройка гидроэлектростанции, похожая на гигантский муравейник. Миллионы тружеников — и каждый занят, делая своё дело: долбит породу, выносит обломки, заливает бетон. У многих рабочих на груди сияли ордена героев труда. Симпатичные комсомолки в обтягивающих комбинезонах весело красили, штукатурили, шпаклевали. На холме возвышалась вышка с громкоговорителем, из которого доносилось: «Эх, хорошо в стране советской жить…»
Внезапно музыка прервалась, и прозвучало приглашение для всех желающих записываться в космическую экспедицию на Марс.
— Что, товарищ, мутит, да? — участливо спросил у Дмитрия Михайловича голубоглазый комсомолец, с которым он познакомился в тренажёрном зале подготовительного центра будущих «марсиан».
Нашего героя действительно мутило, но не от тренажёров, а от ответа на вопрос: «А почему не летят на Луну?» Оказывается, Луну давно захватил П3Р — Потусторонний Третий Рейх, выселив оттуда то ли шумеров, то ли вавилонян.
— И теперь надо успеть первыми хотя бы на Марс! — так ответил Добронравову комсомолец.
— Какой Марс?! Я же умер! Какие стройки, какие полёты?! Это всё ненастоящее!
— Э, нет! С таким настроением вам тут делать нечего, — решительно заявили Дмитрию Михайловичу крепкие ребята в штатском, выводя под руки из тренажёрного зала. — Таких не берут в космонавты!
…Сигарообразная ракета стартовала без него, а на Дмитрия Михайловича с ясного неба спикировал бомбардировщик, и он бросился бежать, не разбирая дороги. Сначала Добронравов бежал вдоль железнодорожного полотна, потом наткнулся на плетёный забор, украшенный сверху перевёрнутыми глечиками. Поднял глаза — увидел сельский домик с соломенной крышей.
— Матка — курки, яйки, сало, млеко! Дафай, дафай! — услышал Добронравов грубые мужские голоса и женский плач.
Хоть Дмитрий Михайлович и был пацифистом, но пройти равнодушно мимо тех, кто обижал женщин, он не мог. Влетев во двор, он обнаружил там бабульку, прижимающую к себе курочку-пеструшку, и троих солдат в серой форме с автоматами наперевес. Увидев Добронравова, солдаты разбежались с криками: «Партизанен! Партизанен!»