Сережа былъ такъ мало похожъ на всхъ тхъ мущинъ, которые окружали ее до сихъ поръ, что онъ не могъ не остановить ея вниманія. Въ его движеніяхъ, голос, взгляд лежалъ какой-то особенный отпечатокъ юности, откровенности, теплоты душевной. Типъ невиннаго мальчика, неиспытавшаго еще порывовъ страстей и порочныхъ наслажденій, который у людей, неуклоняющихся отъ закона природы, долженъ бы быть такъ обыкновененъ и к несчастью такъ рдко встрчающійся между ними, былъ для Графини, жившей всегда въ этой неестественной сфере, называемой свтомъ, <но неутратившей въ ней, благодаря своей счастливой, особенно простой и доброй натур, любви ко всему истинно-прекрасному — былъ для нея> самою увлекательною прелестною новостью.
По моему мннію, въ ночномъ бломъ капот и чепчик она была еще лучше, чмъ въ бальномъ плать. Забравшись съ ножками на большую кровать и облокотившись ручкой на подушки, она пристально смотрла на блдный свтъ лампы. На хорошенькомъ ротик остановилась грустная полуулыбка. —
«Можно взойдти, Лиза?» — спросилъ голосъ Графа за дверью. —
«Войди», — отвчала она, не перемняя положенія.
«Весело-ли теб было, мой другъ?» — спросилъ Графъ, цлуя ее. —
«Да».
«Что ты такая грустная, Лиза, ужъ не на меня-ли ты сердишься?»
Графиня молчала, и губки ея начинали слегка дрожать, какъ у ребенка, который собирается плакать.
«Неужели ты точно на меня сердишься за то, что я играю. Успокойся, мой дружокъ, нынче я все отъигралъ и больше играть не буду....»
«Что съ тобой?» — прибавилъ онъ, нжно цлуя ея руки <замтивъ слезы, которыя вдругъ потекли изъ ея глазъ>. —
Графиня не отвчала, а слезы текли у нея изъ глаз. Сколько ни ласкалъ и ни допрашивалъ ея Графъ, она не сказала ему, о чемъ она плачетъ; а плакала все больше и больше.
Оставь ее, человкъ безъ сердца и совсти. Она плачетъ именно о томъ, что ты ласкаешь ее, что имешь право на это; о томъ, что отрадныя мечты, наполнявшія ея воображеніе, разлетлись, какъ паръ, отъ прикосновенія действительности, къ которой она до ныншняго вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна съ той минуты, какъ она поняла возможность истинной любви и счастія.
«Что, скучаешь? любезный сынъ», — сказалъ Князь Корнаковъ Сереж, который съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ равнодушія и безпокойства ходилъ изъ комнаты въ комнату, не принимая участія ни въ танцахъ, ни въ разговорахъ.
«Да, — отвчалъ онъ улыбаясь, — хочу ухать».
«Подемъ ко мн, — nous causerons».135
«Надюсь, ты здсь не остаешься ужинать, Корнаковъ?» — спросилъ проходившій въ это время съ шляпой въ рукахъ твердымъ, увреннымъ шагомъ черезъ толпу, собравшуюся у двери, толстый, высокій мущина лтъ 40, съ опухшимъ, далеко некрасивымъ, но чрезвычайно нахальнымъ лицомъ.
«Ты кончилъ ужъ партію?»
«Слава Богу, усплъ до ужина и бгу отъ фатальнаго маіонеза съ русскими трюфелями, тухлой стерляди и тому подобныхъ любезностей»... кричалъ онъ почти на всю залу. —
«Гд ты будешь ужинать?»
«Или у Трахманова, ежели онъ не спитъ, или въ Новотроицкомъ; подемъ съ нами. Вотъ и Аталовъ детъ». —
«Что, подемъ, Ивинъ?» — сказалъ Князь Корнаковъ. — Вы знакомы?» <прибавилъ онъ толстому Господину.> —