– Я бы не заехал сюда (он так называл Москву), я еду[3849] к Кутузову в турецкую армию, но мне нужно передать тебе объяснения здесь на это письмо. – Он показал Pierr'y каракули Наташи на сером клочке бумаги. (Эти каракули дошли по назначению.) Было написано: «Вы мне сказали, что я свободна и чтоб написала вам, когда я полюблю. Я полюбила другого. Простите меня. Н. Ростова.»
Видно было, что письмо это написано было в минуту нравственной болезни, и лаконическая грубость его была тем извинительнее, но тем тяжелее.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю, но мне самому трудно, – голос его дрогнул. И, как будто рассердившись на эту слабость, он решительно и звонко, неприятно продолжал. – Я получил отказ от графини Ростовой и до меня дошли слухи о искании ее руки твоим шурином или тому подобное. Правда ли это? – Он потер себе лоб рукою. – Вот ее письма и портрет. – Он достал его со стола и, передавая Pierr'y, взглянул на него. Губа его задрожала, когда он передавал его.
– Отдай графине…
– Да… Нет… – сказал Pierre. – Вы не спокойны, Andre, я не могу говорить теперь с вами, у меня есть письмо к вам, вот оно, но я должен сказать вам прежде…
– Ах, я очень спокоен, позволь мне прочесть письмо. – Он сел, прочел и холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Я не знал, что это зашло так далеко, и г-н Анатоль Курагин не удостоил предложить своей руки графине Ростовой, – сказал Андрей. Он фыркнул носом несколько раз. – Ну, так, так, – сказал [он], – передай графине Ростовой,[3850] что я очень благодарю ее за хорошее воспоминание обо мне, что вполне разделяю ее чувства и желаю всего лучшего. Это неучтиво, но ты, милый друг, извини меня, я не сумею напи… – он не договорил, отвернулся.
– André, разве ты не можешь понять это увлечение девушки, это безумство? Но это такое прелестное, честное существо…
Князь Андрей перебил его. Он усмехнулся зло.
– Да, опять просить ее руки? Простить, быть великодушным и т. п.? Да, это очень благородно, но я не способен идти sur les brisées de…[3851] Ах да, еще дружбу. Где теперь находится… г-н? Где этот…[3852] Ну… и страшный свет блеснул в глазах князя Андрея.
– Уйди, Pierre, уйди, я умоляю тебя.
Pierre послушался его и ушел, ему слишком тяжело было и он видел, что не может помочь. Он вышел и велел ехать к Ростовым, сам не зная зачем, но он хотел только увидать Наташу, ничего не сказать ей и вернуться, как будто вид ее мог научить его, что делать. Но он не застал Ростовых и вернулся к князю Андрею.
Болконский, совершенно спокойный, сидел за столом и один завтракал.
– Ну, садись, теперь поговорим толком, – сказал он.
Но, сам того не замечая, князь Андрей не мог говорить ни о чем и не давал говорить Pierr'y. На всё, про что только они ни начинали говорить, у Андрея было короткое, насмешливое, безнадежное словечко, которое для Pierr’a, столь близкого к такому состоянию,[3853] уничтожало весь интерес жизни и показывало во всей наготе этот страшный, не распутываемый узел жизни. Такие слова и мысли могли выработаться только в пропитанной ядом отчаяния душе, хотя они иногда были даже смешны.[3854]
Заговорив об отце, он сказал:
– Что делать, он любит, зато и мучает княжну Марью, так видно надо – пауку заесть муху, а отцу заесть жизнь княжны Марьи. И она довольна. Она съест бога своего с вином и хлебом, сколько б не унижал и не мучал отец. Так надо видно.
О себе он говорил тоже. – Стоило мне только надеть генеральские эполеты, и все воображают, что я генерал и что-нибудь понимаю, а я никуда не гожусь, другие все таки еще хуже меня. Да, tout est pour le mieux dans le meilleur des mon despossibles.[3855] Taк я буду иметь удовольствие встретить твоего милого beau-frèr’a в Вильне? Это хорошо. И твою милую супругу? Mon cher, ты в выгоде, право, хорошая жена жила бы с тобою. Это еще хуже. Ну так и прощай. Или ты посидишь? – сказал он вставая и пошел одеваться. Pierre ничего не мог[3856] придумать. Ему было едва ли не тяжелее своего друга. Он хотя никак и не ждал, чтобы князь Андрей так больно принял это дело, но, увидав, как он его принял, Pierre не удивлялся.
«Однако, я виноват и во всем, во всем, я не должен это так оставить», думал он, вспоминая, каким легким представлял он себе примирение и как теперь оно казалось ему невозможно. «Однако, надо сделать всё, что я хотел». Он вспомнил приготовленную наперед речь и пошел говорить ее князю Андрею, как бы она ни была некстати. Он вошел к князю Андрею. Болконский сидел и читал какое-то письмо, лакей укладывался на полу. Болконский сердито посмотрел на Pierr'a. Но Pierre решительно начал то, что хотел.
3852
3854
О главнокомандующем он сказал: – Бенигсен лучше всех, с ним приятные воспоминания у государя, вместе шалили и шутили над Павлом.
Когда Pierre сказал, что заметно патриотическое настроение, – да, как в седьмом году, особенный патриотизм выказали те, которые собирали провиант и сукно.